Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
Но никогда еще до сегодняшнего утра его не терзали с такой жестокостью. Он катался по мастерской, сжимая голову. Мир потонул во мраке. Звуки растворились в монотонном гуле и отчаянном трепете невидимых крыльев.
Но мало-помалу, один за другим когти стали медленно разжиматься. Вместе с облегчением на Иисуса накатила смертельная усталость. Запустив в волосы пальцы, он испуганно принялся ощупывать голову. Ему казалось, что его череп разъят на мельчайшие осколки, но пальцы не находили ни единой раны и он, слегка успокоившись, опустил руки. Но когда на них упал свет, он с содроганием увидел, что пальцы испачканы кровью.
— Господь сердится, — пробормотал
Он поднял голову и огляделся — никого. В комнате стоял терпкий запах зверя. «Он снова здесь, — с ужасом подумал Иисус. — Повсюду вокруг меня — над головой и под ногами».
Склонив голову, он замер в ожидании. Воздух оставался недвижим, легкие солнечные зайчики перебегали со стены на камышовый потолок и обратно. «Буду молчать, — подумал Иисус. — Не произнесу ни звука. Может, тогда он сжалится и оставит меня».
Но не успел он принять это решение, как губы его разжались и испустили жалобный возглас:
— Зачем ты пьешь мою кровь? Чем я тебя разгневал? Сколько ты еще будешь меня преследовать?
Он наклонился и замер, прислушиваясь. Рот его открылся, спутанные волосы прилипли ко лбу, взгляд был полон отчаяния…
Снова тишина. И вдруг кто-то заговорил. Иисус напрягся и услышал, а когда услышал, решительно замотал головой, словно не в силах вымолвить то, что хочет. «Нет! Нет! Никогда!»
Но вот вернулась способность говорить, голос его перестал дрожать.
— Не могу. Я неуч, я лентяй, я трус. Я люблю хорошую пищу, вино, смех. Я хочу жениться, иметь детей. Оставь меня.
Он замер и прислушался.
— Что ты говоришь? Я не слышу!
В следующую же секунду ему пришлось прижать руки к ушам, чтобы смягчить громовой голос, раздавшийся над ним. Лицо его исказилось, дыхание стало хриплым и прерывистым — теперь он расслышал.
— Да, да, я боюсь… Ты хочешь, чтобы я встал и говорил — но что я могу сказать? Как я могу сказать это? Я не могу! Говорю тебе, я не знаю грамоты… Что ты сказал?.. Царствие небесное? Мне наплевать на него. Повторяю тебе — я люблю землю и хочу жениться. Я говорю тебе, что хочу Магдалину, несмотря даже на то, что она блудница. В этом лишь моя вина, и я спасу ее. Ее! Не Землю, не царство земное, но только Магдалину я хочу спасти. С меня этого вполне достаточно!.. Говори тише, я не понимаю тебя!
Он прикрыл глаза ладонью — яркий свет, лившийся с неба, слепил его. Обратив взгляд к потолку, он слушал, затаив дыхание. И чем дальше, тем более несчастным и отрешенным становилось его лицо. Занемевшие губы покалывало. И внезапно он разразился хохотом.
— Да, да, ты все прекрасно понимаешь. Да, нарочно, я нарочно это делаю. Я хочу, чтобы ты возненавидел меня, чтобы оставил меня в покое и выбрал кого-нибудь другого. Я хочу отделаться от тебя! Да, да, нарочно, — продолжал он, собрав последние остатки мужества. — Я всю жизнь буду строгать кресты, чтобы на них распинали выбранных тобою Мессий!
Сорвав со стены лоскут кожи, утыканный гвоздями, он подпоясался им и взглянул на небо — солнце поднялось уже высоко. Утренняя лазурь рассеялась, и небеса блистали холодной сталью. Надо было торопиться. Распятие было назначено на полдень, когда солнце будет в зените.
Присев на корточки, он подпихнул плечо под крест и обхватил его руками, потом начал медленно подниматься — крест казался невыносимо тяжелым. Задыхаясь, он сделал два шага, затем третий и, наконец, добрался до двери. Но тут колени его подогнулись, в голове все поплыло, и он рухнул на порог лицом вниз, повергнутый крестом.
Дом
За ней виднелся отец. Полуобнаженный, он сидел на своей циновке — дряблая кожа пожелтела, глаза остекленели. Мать только что покормила его, и он все еще механически пережевывал хлеб, оливы и лук. Крошки усыпали седые волосы у него на груди. Рядом с постелью стоял знаменитый посох, которому было суждено зацвести в день его обручения. Теперь он засох и потемнел.
Увидев Иисуса, придавленного крестом, мать не бросилась поднимать его, но застыла на пороге, впившись ногтями в щеки. Она устала от его бесконечных обмороков, от бесцельных шатаний по полям, от его постов, работы, бессмысленного сидения со взглядом, устремленным в одну точку, — мечтатель, живущий ночными видениями, его существование было вызывающе нелепым. И лишь когда ему заказывали крест для распятия, он с головой уходил в работу и строгал дни и ночи как сумасшедший. Он перестал ходить в синагогу, не желал больше появляться в Кане и посещать праздники. А когда наступало полнолуние, рассудок его мутился, и до несчастной матери доносились крики и бред, словно он спорил с дьяволом.
Сколько раз она валялась в ногах раввина, своего деверя, который славился искусством укрощения бесов. Несчастные приходили к нему со всех концов Израиля, и он излечивал их. Только вчера она умоляла:
— Ты лечишь чужих и не хочешь исцелить моего сына!
Но раввин только качал головой:
— Мария, твоего сына мучает не дьявол; это не дьявол, это — Бог, что же я могу сделать?
— Неужели нет никакого средства, чтобы помочь ему?
— Говорю тебе: это — Бог. Против него все средства бессильны.
— Но зачем же Господь так мучает его?
Старый врачеватель только вздохнул.
— Зачем, зачем он его мучает? — переспросила мать.
— Потому что любит его, — наконец ответил старый Симеон.
Мария изумленно посмотрела на него и хотела было еще что-то спросить, но раввин взглядом остановил ее.
— Не спрашивай меня. Таков закон Господа. — И, нахмурившись, он кивнул ей, чтобы она удалилась.
Этот недуг длился многие годы, и Мария, хоть и была матерью, уже начинала тяготиться этим. И теперь, глядя на своего сына, который лежал на пороге, на сочащуюся из его лба кровь, она не шелохнулась. Она лишь вздыхала, да и то не по сыну, а по себе, по своей несчастной жизни — по своему горькому замужеству и горькому материнству. Она овдовела, не успев выйти замуж, была матерью, не обладая своим ребенком; а старость подходила все ближе, количество седых волос увеличивалось с каждым днем, а она так и не узнала, что значит быть молодой, никогда не чувствовала тепла своего мужа, сладости и гордости материнства. Глаза ее высохли. Сколько слез отпустил ей Бог — она истратила все. И теперь она глядела на мужа и сына сухими глазами. Если она когда и плакала, так это весной, когда в одиночестве смотрела на зеленеющие поля, вдыхая запахи цветущих деревьев. Но и в эти минуты она плакала не по своему мужу или сыну, а по своей зря прошедшей жизни.