Последнее искушение Христа
Шрифт:
– Это ты, Фома? – закричал вдруг юноша. – Ты снова стал бродить по селам?
Хитрый косоглазый коробейник уже стоял перед ним, переводя дыхание. Он сбросил наземь узел, вытер пот с узкого лба, а его косящие глазки заиграли, но столь неоднозначно, что невозможно было понять, радовались ли они или насмехались.
Сын Марии любил Фому и часто виделся с ним, когда тот проходил мимо мастерской с рогом за поясом, странствуя по селам. Фома ставил свой узел ему на верстак и принимался рассказывать о том, что видел вокруг, шутил, смеялся, поддразнивал. Он не верил ни в Бога Израиля, ни в других богов.
– Все
Сын Марии слушал Фому, приоткрывая ему свое удрученное сердце, восхищался плутоватым разумом Фомы, который, несмотря на свою бедность, несмотря на все порабощение и злоключения своего народа, умел найти в себе силу смехом и насмешкой превозмогать рабство и бедность.
Коробейник Фома тоже любил Сына Марии, видя в нем кроткого страждущего агнца, который нуждался в Боге и с блеянием семенил за Ним.
– Ты – агнец. Ты – агнец, Сыне Марии, но внутри тебя пребывает волк, и волк этот когда-нибудь сожрет тебя! – часто говорил он со смехом, вытаскивая из-за пазухи гостинец – то горсть фиников, то гранат, то яблоко, тайком сорванные в чьем-нибудь саду.
– Хорошо, что я нашел тебя, – сказал Фома, переводя дыхание. – Видать, Бог тебя любит. Куда это ты путь держишь?
– В обитель, – ответил юноша, указывая рукой вдаль за озеро.
– Стало быть, хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно!
– Зачем? Бог…
Но тут Фома разозлился.
– Будь добр, не путайся с Богом. До Него не добраться: нужно идти всю жизнь, да и смерть тоже, но Он, благословенный, бесконечен. Так что лучше оставь Его и не впутывай в наши дела. Хлопот у нас достаточно и с людьми – бесчестными да хитромудрыми. И вот что: берегись Иуды рыжебородого! Перед тем, как покинуть Назарет, я видел, как он шептался с матерью распятого, а затем с Вараввой и еще несколькими головорезами зилотами, и слышал при этом твое имя. Так что берегись, Сыне Марии. Не ходи в обитель!
Но тот только покачал головой.
– Все живые существа, – сказал он, – во длани Божьей. Кого Он захочет спасти – того спасет, кого захочет убить – того убьет. Разве можем мы противиться Ему? Я пойду туда, и да поможет мне Бог!
– Пойдешь? – гневно воскликнул Фома. – Пока мы здесь с тобой разговариваем, Иуда уже поджидает тебя в обители с ножом за пазухой! У тебя есть нож?
Сын Марии ужаснулся.
– Нет. На что он мне?
Фома засмеялся.
– Агнец… Агнец… Агнец… – проговорил он и поднял узел с земли.
– Прощай! Поступай как знаешь! Я тебе говорю: «Беги!» – а ты мне в ответ: «Пойду!» Ну, что ж, ступай, только потом пеняй на себя!
Его косящие глазки заиграли, и он, насвистывая, стал спускаться.
Уже совсем наступил вечер, земля потемнела, озеро исчезло, в Капернауме зажглись первые огни. Дневные птицы устроились на ночлег, спрятав голову под крыло, а ночные пробудились и вылетели на охоту.
«Прекрасна и свята година сия, – подумал Сын Марии. – Теперь я могу незаметно отправиться в путь».
На память ему пришли слова Фомы.
– Как Богу угодно, так и будет, – тихо сказал юноша. – Если Он толкает меня навстречу убийце моему, пойду к нему без промедления: да погибну от
– Пошли, – сказал он своей невидимой спутнице и направился в сторону озера.
Ночь была приятной, теплой, влажной, с юга дул легкий ветерок, Капернаум пахнул рыбой и жасмином. Почтенный Зеведей сидел у себя во дворе под большим миндальным деревом вместе со своей супругой Саломеей. Они уже поужинали и теперь беседовали. В доме ворочался на постели их сын Иаков. Распятый Зилот, соглядатай – Сын Плотника, новая несправедливость, которую Бог учинил людям, забрав у них урожай, путались в его мыслях и бередили душу, не давая уснуть. И болтовня старого отца тоже злила его. Он сорвался на ноги, зажег свет, вышел во двор и направился к воротам.
– Куда ты? – обеспокоенно спросила мать.
– На озеро. Хочу подышать ветерком, – проворчал Иаков и исчез во тьме. Почтенный Зеведей покачал головой и вздохнул.
– Мир перевернулся, жена, – сказал он. – Молодым стали тесно в собственной шкуре: они теперь и не ласточки, и не рыбы, они – летучие рыбы. Море их уже не вмещает, и они взмывают в воздух, но и воздуха не приемлют, и потому снова ныряют в море. И так снова и снова! Совсем спятили. Возьми, к примеру, нашего сына – твоего любимчика Иоанна. Обитель, видишь ли, молитвы, посты, Бог. В лодке ему стало тесно, уместиться в ней не может. А теперь и этот, Иаков, которого я считал благоразумным. И он, запомни мои слова, туда же паруса поворачивает. Видела, как он сегодня распалился да расходился так, что и дом ему стал тесен? Это, конечно, не моя забота, только кто ж будет распоряжаться моими челнами да работниками? Все мои труды, стало быть, насмарку пойдут? Не по душе мне все это, женушка дорогая. Принеси-ка лучше вина да осьминога на закуску, хоть в себя приду!
Почтенная Саломея сделала вид, будто не слышит. Сегодня ее старик уже хватил лишку – будет! И она попробовала переменить разговор:
– Не печалься, они еще молоды, это пройдет.
– А ведь и вправду, жена. Ты мыслишь по-женски. Чего это я голову ломаю? Ведь так оно и есть. Они еще молоды, это пройдет. Молодость, что болезнь – проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в постели, думая, что хочу Бога. А хотелось мне жены – тебя, Саломея! Взял я тебя и сразу же успокоился. То же происходит и с нашими сыновьями, что тут долго думать! Вот мне и полегчало, женушка родная! Принеси-ка вина да осьминога на закуску – выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея!
А чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный Иона одиноко сидел в своей хижине и чинил у светильника невод. Все чинил и чинил, но думы и помыслы его были обращены не к покойной супруге, преставившейся в эту же пору год назад, не к легкомысленному сыну Андрею, не к другому сыну, взбалмошному Петру, все еще шатавшемуся по тавернам Назарета, бросив его, старика, при челне тягаться в одиночку с рыбами. Он размышлял о словах Зеведея и пребывал в полном замешательстве. А что если он и в самом деле пророк Иона? Старик посмотрел на свои руки, ноги, бока, сплошь покрытые чешуей. Даже его дыхание пахло рыбой, даже пот его был рыбьим. Иона вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже пахли рыбой.