Последнее лето в национальном парке

Шелехова Маргарита

В кейсе, исходя из моих недавних наблюдений, находилась плоская бутылочка с коньяком, и я отлил ему немного в кружку.

— Недетский вкус в игрушечной упаковке! — восхитился он совершенно искренне.

— Ask! — согласился я.

— Хорошо, но мало! Тут на днях я иголку с красной ниткой проглотил, и щуки сегодня не ловятся. Хоть в розовом тазике разводи! А смокинг пришлось везти на автобусе — такое горе, такое горе! — стал тогда сокрушаться банщик о своих бедах, особо напирая на истлевшие от сырости плавки, пока я не налил ему еще немного.

Потом

он исчез, растворившись в воздухе. Немного погодя стало понятно, что мое мыло исчезло вместе с банщиком, а в мыльнице вместо мыла красовались тринадцать медных копеек выпуска шестьдесят первого года. В голове зароились чужие впечатления от полета первого советского космонавта. В этот день на Красной площади люди обнимались под самодельными плакатами, но меня там, кажется, не было.

— А где же я тогда был? И потом? — думал я, пытаясь вообразить себя в матроске с воздушным шариком на территории Московского зоопарка, но на ум приходили эпизоды трудного детства Павлика Морозова, Павлика Корчагина и Павлика Власова. Тогда я запер дверь, приткнул ее стулом, лег в постель и включил ночничок.

— Наблюдение без лишних эмоций! — соображал я без всякого энтузиазма минут через десять, глядя, как маленькие худые руки с длинными белыми пальцами открывают мое окно, и их владелица переваливает через подоконник.

Женщина неопределенного возраста в плаще и синяках постояла у тумбочки, а потом протянула руку за одеколоном, и он исчез в складках одежды. Я ухватил ее за плащ, но, провалившись в пустоту под плащом, отпрянул резко назад на подушку. Она приблизила ко мне страшненькую треугольную мордочку и кокетливо заулыбалась, обнажив абсолютно беззубый рот. Удалившись затем к окну, кокетка распахнула плащ, аккуратно приподняла подол темненького прозрачного платьица, и, повертев жилистой ножкой в туфельке на высоком каблуке, уселась на подоконнике.

— Мы не могли встречаться на балу у вице-губернатора Петербурга до моего инсульта? — прошамкала она с интонациями английской королевы.

— Я не знаю, — ответил я совершенно машинально, потому что это было чистой правдой. Внутри меня, как в голове Германа, сразу наметилось четыре линии поведения.

— Русский интеллигент, — сказала женщина, — это человек, имеющий по каждому поводу свое отдельное мнение. Я без ума от Петра Фоменко, как и моя внучатая племянница.

— А я здесь причем? И почему Петр? — подумалось мне вслух, — он же Николай!

— Тройка, семерка, туз! — произнесла она зловещим шепотом и добавила, сделав нарочито страшные глаза, — а академика со схлопнутой историей не хотите?

— Нет, — сказал я довольно уверенно, потому что академик Фоменко отрицал существование античного мира.

— Тогда ждем-с! До первой звезды!

Я молчал, а она отворачивала крышечку флакона и присасывалась к горлышку. Не успев отпить и четверти содержимого, дама вдруг ухнула спиной назад на лавочку под окном. Послышался шум драки, и я тут же вскочил с постели. Дама каталась по чахлым картофельным рядам в обнимку с небритым типом в грязных белых штанах, пока

тому не удалось выхватить флакончик из ее цепких ручек. Дама пригладила рукой новый синяк, после чего они оба исчезли в тумане из поля моего зрения.

Справиться со сломанной оконной задвижкой я так и не смог, и дама вернулась под самое утро, но голова ее на этот раз была укутана большим платком, и лица не было видно. Она ловко перебралась через подоконник, и силуэт ее обрисовался на фоне окна достаточно четко. Мое сердце вдруг забилось от радостной догадки, женщина подошла, я подвинулся, и она, не снимая платка, улеглась рядом.

— Вот так вот! В таком вот разрезе! — единственно, что приходило в голову между поцелуями, а дальше и это ушло куда-то.

Ее лица я так и не разглядел, а женщина любила меня так, как будто делала это в последний раз. Потом она плакала, обнимая меня своими очень большими руками, и что-то говорила на чужом языке, называя меня Альгисом, а я гладил ее по рассыпавшимся в стороны кудрявым волосам, все еще надеясь ощутить под рукой короткий ежик стриженых волос.

— Не плачь, моя звезда, — сказал я ей, имея в виду, впрочем, совсем не эту женщину, а ту, другую, чье лицо стояло у меня перед глазами, — не плачь, я с тобой.

Она приподнялась с подушки, вгляделась в меня, ахнула и бросилась к окну. Я снова включил ночник.

— Оставайся, — вдруг произнес мой язык странную фразу, — а иначе мне ничего не светит, кроме желанного покоя.

— Ну что ж! — ответила она, скалывая ворот кружевной блузки старинной камеей, — завтра уеду в столицу, вот и поскучаете. Подумаешь, дерьма-то, грибок червивый!

Последняя фраза явно относилась к предмету моей мужской гордости.

— Уснуть спокойно не дадут! — возмутился предмет. — Я не насильник из подъезда. Принцип комплиментарности, связанный с подсознательной взаимной симпатией особей определенного склада друг к другу, лежит в основе любой этнической традиции и сопряженного с ней социального института.

— Вот так вот! — сказал я на всякий случай.

— Да вы понятия не имеете, кто там у вас за кадром вещает! — меланхолично заметила девица, шнуруя ботиночки на своих крепеньких ножках. — Цепочки сообщений способны пересылаться с одного физического носителя на другой, не утрачивая невоспроизводимых параметров, и похоже даже, что в то мгновенье, когда покинув один физический носитель, они еще не успели запечатлеться на втором, они существуют в виде чистого нематериального алгоритма. Как бы ничьи!

— Имеет место быть, — нагло признался предмет, — но, при всей твоей святости, ты тоже не упускаешь случая попользоваться чужим!

— Спорное утверждение! — задумалась девица шагнув одной ногой в юбку.

— Может ли иметь пользу бутылка с анонимным посланием на волнах шизофренического приключения? Давай лучше честно признаемся друг другу в главном — мы оба ничьи.

— Да, уж! — съехидничал предмет, — переброска невидимыми мячами с целью завязать узелок взаимопонимания на дорефлексивном уровне не удалась!