Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– Я говорил комдиву: будем вместе искать! Как так – свою мать потерять?
– сказал Туманян с какой-то особенно горькой и цепкой силой привязанности к своему роду, которая в крови у армян.
Артемьев промолчал, и Серпилин тоже ничего не ответил. Разве скажешь – кто теперь жив и кто умер там, за немецкой линией фронта, которую завтра утром будем наконец проламывать!
Не ответив Туманяну, сказал о себе:
– А мое первое поле боя – теперь рукой подать, на окраине Могилева…
И, сказав это, подумал о том, как много людей в его армии начинали войну здесь, в Белоруссии.
«Да, – с внезапно вспыхнувшей злобой на немцев подумал Серпилин о завтрашнем наступлении, – считали тогда, что уже нет нас: стерли в порошок, проехали по нас – и нет нас! А мы – вот они!»
– Пора к себе. – Он поставил на блюдечко второй, недопитый стакан чая. И, уже встав, спросил Туманяна: – Как тут у вас Евстигнеев себя показал?
– Как докладывал вам, в оперативное отделение зачислили. Может, хотите его увидеть? Он здесь рядом, за пять минут найдем!
– Не за этим спросил. – Серпилину не понравилась готовность Туманяна искать Евстигнеева. – Как показал себя? Не жалеете, что согласились взять?
– Показать себя не успел, – сказал Артемьев. – Случая не было. По мнению начальника штаба, служит исправно. А я пока не сталкивался.
– Сразу как прибыл, просил меня в полковую разведку его направить, – выжидательно сказал Туманян.
– Ну и что? – спросил Серпилин.
– Пока вакансий нет, но просил. – Сказано было в ожидании, что Серпилин сам даст понять, как поступить с его бывшим адъютантом.
Но Серпилин словно бы и не услышал этой интонации в голосе Туманяна. Пожал обоим руки и уехал.
По дороге из сто одиннадцатой Серпилин продолжал думать о людях, с которыми только что расстался.
Туманян, при своей плохой привычке слишком поспешно говорить начальству «есть», слов на ветер не бросал: то, что обещал, непоколебимо исполнял. И хотя был самолюбив и неравнодушен к поощрениям, зарабатывал их честно, докладывал без преувеличений. И с должности начальника штаба, учитывая его упрямство и волю, по мнению Серпилина, со временем мог быть выдвинут на командира дивизии.
В Артемьеве Серпилин ценил опыт, соединенный с молодостью. Много успел. За плечами и академия, и штабная работа, и полк, и уже второй год дивизией командует. А лет всего – тридцать два! По возрасту может еще двадцать пять лет служить и продвигаться. Война, – хотя Ольга Ивановна и считает, что грех об этом каркать, – все же навряд ли последняя. А раз так, надо почаще думать о тех, у кого побольше лет впереди!
Оказывается, Синцов был женат до войны на его сестре. Артемьев сказал «покойной», – значит, или умерла, или погибла уже во время войны. Синцов никогда не говорил об этом. Уже давно, со Сталинграда, считаются в армии со своей докторшей мужем и женой.
«Да, – подумал Серпилин не о Синцове и его покойной жене, а о себе самом, – так и бывает: сперва считаешь – век не забуду,
Дорога шла через лес, потом выходила на открытое место. На выезде из леса, у шлагбаума, стоял «виллис»; из него выскочил офицер и, размахивая руками, препирался с автоматчиком. Режим передвижения по дорогам был строго регламентирован. Каждой части выдали жестко ограниченное количество пропусков на машины. Пропуска были разные: для одних дорог одни, для других – другие, чтобы нигде не происходило заметного немцам скопления.
В светлое время по всей полосе армии должно было передвигаться не больше машин, чем два месяца назад, а все остальные – только ночью! Кузьмич, надо отдать ему должное, мотался по дорогам с утра до вечера и порядок навел образцовый.
Подъехав поближе к шлагбауму, Серпилин приказал водителю Гудкову затормозить и, искоса взглянув направо в лес, заметил, что под деревьями уже стоят загнанные туда машины – чей-то штабной автобус и две «эмки».
– Подойдите ко мне! – высунувшись из «виллиса», крикнул Серпилин офицеру. Тот, все еще не заметив начальства, яростно ругал сержанта, упрямо стоявшего перед ним с автоматом наизготовку. – Подойдите сюда, слышите, что вам говорят?
Обернувшись и увидев генерала, офицер подбежал. Это был рослый майор с багровым от злости лицом, в танкистском шлеме и накинутой на плечи поверх комбинезона плащ-палатке.
– Инженер-майор Булыгин, помпотех сто восьмой отдельной танковой бригады, – представился он, не забыв при этом отрапортовать, что их бригада не просто бригада, а гвардейская, краснознаменная, ордена Александра Невского, Карачевская!
– Что гвардейская – это хорошо, танкистов мы уважаем… А вот почему вы сержанта при исполнении служебных обязанностей матом крестите? Он выполняет приказ командования. Мой. Может, и меня перекрестите, раз вам мой приказ не нравится?
– Товарищ командующий… – Танкист не знал Серпилина в лицо, но уже сообразил, что перед ним командующий армией. – Командир бригады приказал мне к пятнадцати часам лично доложить о выходе из ремонта двух поврежденных танков. Не доложу – с меня с самого Шкуру спустят. А он задерживает!
Танкист продолжал стоять по стойке «смирно», только резким движением головы показал в сторону шлагбаума.
– На вашу бригаду, как и на другие, дано два пропуска для дневного проезда, – сказал Серпилин. – Если вас командир бригады вызвал, зная, что у вас нет машины с пропуском, – значит, сам виноват. А если у вас есть машина с пропуском, а поехали без пропуска, придется объяснить командиру бригады, почему не прибыли к сроку.
– Была машина, товарищ командующий, – сказал танкист, – я ее с запчастями вперед отправил, а сам…
– А сам решил на бога. Как же, большой начальник, и глотка здоровая…
– Серпилин усмехнулся и перешел на «ты». – Как так не прорваться через солдата! А вот не прорвался, солдат службу знает, а ты нет! Ему благодарность, а тебе выговор. Машину с дороги – в лес! До двадцать одного часа.
– Разрешите выполнять, товарищ командующий?
– Погоди. – Серпилин оглядел танкиста. – Почему в танкистском шлеме? Приказ о мерах маскировки доводили до вашего сведения?