Последнее правило

Пиколт Джоди Линн

— Пойду принесу веник, — говорю я.

Посреди ночи я слышу в кухне какой-то шум. Крадучись спускаюсь вниз и вижу маму, которая роется в ящике в поисках телефонной книжки. Волосы у нее распущены, ноги босые, на рубашке пятно от зубной пасты.

— Почему оно не записано на букву «У» — Управление? — бормочет она.

— Что ты ищешь?

— Я должна позвонить в тюрьму, — отвечает она. — Он не любит, когда темно. Я могла бы привезти ему ночник. Я хочу им сообщить, что, если нужно, могу привезти ночник.

— Мама! — окликаю я.

Она снимает телефонную

трубку.

— Мама, тебе нужно лечь.

— Нет, — противится она. — Мне нужно позвонить в тюрьму…

— Сейчас три часа ночи. Все спят. — Я смотрю на нее. — Джейкоб тоже спит.

Она поворачивается ко мне лицом.

— Ты правда так думаешь?

— Правда, — заверяю я, с трудом выдавливая слова из горла, в котором стоит ком. — Правда.

Я боюсь следующего:

1. Хобби Джейкоба из невинного увлечения превратилось в навязчивую идею. Поэтому он и оказался в тюрьме.

2. Во время их последней встречи с Джесс что-то напугало его или загнало в тупик, поэтому он дал сдачи.

3. Человека можно любить и ненавидеть одновременно.

4. Возраст не имеет значения, когда речь идет о старшем брате.

Если Джейкоб со своим синдромом Аспергера сделал меня изгоем, представьте, каково иметь брата, сидящего за решеткой. Чем дальше — тем больше: куда бы я ни пошел в школе, повсюду слышу шепоток: «Я слышал, он отрезал ей ножом палец и взял на память. А я слышал, что он ударил ее бейсбольной битой. У меня всегда от него мурашки по коже».

Единственная причина, по которой я сегодня занимаю место в классе, — и уж поверьте, только занимаю, потому что мой мозг занят лишь тем, чтобы отгородиться от шепота за спиной, — потому что мама решила, что так будет лучше всего.

— Я поеду в тюрьму, — сказала она, как я и предполагал. — Ты не можешь целых две недели сидеть дома. Когда-то нужно будет вернуться в школу.

Я знаю, что она права, но разве она не понимает, что окружающие начнут расспрашивать о Джейкобе? Выдвигать предположения? И не только ученики. Учителя будут подходить ко мне с напускным сочувствием, хотя на самом деле просто хотят узнать скандальные подробности, чтобы потом обсудить их в учительской. От происходящего у меня засосало под ложечкой.

— Что мне отвечать, когда спросят?

Мама помедлила.

— Скажи, что адвокат твоего брата запретил обсуждать эту тему.

— Так и есть?

— Понятия не имею.

Я глубоко вздохнул. Хотел признаться в том, что залез в дом Джесс.

— Мам, мне нужно с тобой кое о чем поговорить…

— Может быть, в другой раз? — попросила она. — Я хочу быть там к открытию, к девяти часам. На завтрак — хлопья, в школу поедешь на автобусе.

Сейчас, сидя на уроке биологии рядом с Эллис Говат, — она отличный товарищ для лабораторных, несмотря на то что девочка, — я получаю от нее записку: «Сочувствую, что так вышло с твоим братом».

Я хочу поблагодарить ее за доброту. За то, что она оказалась единственной, кому не наплевать на Джейкоба. Она не стала, как средства массовой информации и безголовый суд, выставлять его на всеобщее посмешище за то, что он сделал.

За то, что сделал…

Я хватаю рюкзак и выбегаю из класса, наплевав на несущего вздор мистера

Дженнисона. Учитель даже не комментирует мой поступок (что лишний раз красноречиво свидетельствует: это не моя жизнь, а параллельный мир). Иду по коридору без разрешения учителя, и никто меня не останавливает. Даже когда я миную кабинет директора и административное крыло. Даже когда кулаком открываю двойные двери возле спортзала и выхожу на слепящее полуденное солнце. Даже когда иду прочь от школы.

Похоже на то, что в частных школах, когда твоего родственника арестовывают за убийство, администрация и учителя делают вид, что ты невидимка.

Что, положа руку на сердце, мало отличается от их прежнего ко мне отношения.

Жаль, что я не взял скейтборд. Тогда бы я мог двигаться быстрее, мог бы отвлечься от мыслей, роящихся в голове.

Я видел Джесс Огилви живой и здоровой. Почти сразу после моего ухода к ней пришел Джейкоб.

Теперь она мертва.

Я наблюдал, как брат разбил о стену стул, как рукой выдавил оконное стекло. Иногда во время припадка я оказывался у него на пути, о чем свидетельствуют оставшиеся на мне шрамы.

Сложите два и два.

«Мой брат — убийца». Я произношу эти слова вполголоса и тут же чувствую резкую боль в груди. Нельзя произносить это так же просто, как «мой брат высокий» или «мой брат любит яичницу-глазунью», даже если этот вывод является истинной правдой. Но Джейкоб, которого я знал неделю назад, ничем не отличается от Джейкоба, которого я видел утром. Неужели это означает, что я непроходимый тупица и не заметил в своем брате главного изъяна? Что любой человек — даже Джейкоб — может стать тем, кем и представить было нельзя?

Да, с этим не поспоришь!

Я всю жизнь считал, что между мною и Джейкобом нет ничего общего, — оказывается, мы оба преступники.

«Но ты никого не убивал».

Внутренний голос звучит как оправдание. Насколько я знаю, у Джейкоба тоже были свои причины.

Эта мысль меня подгоняет. Впрочем, я могу мчаться, черт возьми, быстрее ветра, однако от грустного факта не убежишь — я ничем не лучше тех козлов в школе: я уже решил, что мой брат виновен.

За школой, если углубиться подальше, раскинулся пруд. Зимой здесь оживленно: по выходным разжигают костры и готовят конфеты-суфле, а несколько деятельных папаш-хоккеистов убирают широкими лопатами снег, чтобы импровизированный матч можно было проводить на всей поверхности замерзшего пруда. Я ступаю на лед, хотя у меня нет с собой коньков.

В будний день здесь малолюдно. Несколько мамаш с малышами толкают ящики из-под молока — учат детей кататься на коньках. Старик в черных коньках для фигуристов, которые всегда напоминают мне о Голландии или об Олимпиадах, выписывает на льду «восьмерки». Я бросаю рюкзак на снег и перемещаюсь небольшими шажками, пока не оказываюсь в самом центре.

Ежегодно в Таунсенде проводится пари: кто угадает, когда лед растает полностью. В лед втыкается шест, к нему подключают цифровые часы. Когда лед растает настолько, что шест накреняется, часы запускают и засекают время. Люди ставят на день и час, когда растает лед. Чье предположение окажется ближе всего к истине, тот и срывает джек-пот. В прошлом году он, кажется, составлял четыре тысячи пятьсот долларов.