Последнее пророчество Эллады
Шрифт:
— Какие мухоморы? — в свою очередь озадачился Зевс. — Дорогая дочь, я спросил, согласна ли ты стать женой этого доблестного героя, который спас тебя из темного и опасного внешнего мира, где ты могла знать только горе, боль и отчаянье?
Персефона встряхнула головой. Отец говорил правильные вещи. Будущая царица не могла вспомнить, в чем конкретно эти самые боль, ужас и отчаяние выражались, но ощущала, что он прав. И что Пейрифой, только Пейрифой, со своей (раздражающе самодовольной) улыбкой может ей помочь. Спасти её от того кошмара, в котором она пребывала до их
Кошмара, который ужасающе пах увядающими цветами и имел горьковато-соленый привкус чужих (а, может, ее) слез.
— Я согласна, — решилась Персефона.
Пейрифой — он почему-то казался нереальным, каким-то придуманным в этой своей короткой тунике, обнажающей намазанное маслом тело — подошел ближе, немного пожевал губами и сказал:
— Ну, согласна, это, значит, мы так и думали. Деметра, зелье, цветы, туда-сюда. Я тоже согласен. Так что там насчёт грибов?
— Какие грибы?! — взвыла царица, хватаясь за голову.
Пейрифой посмотрел на неё с подозрением.
— Не понимаю, о чем ты, — проворчал он, — Нектара, что ли, перебрала на девичнике? Ну, ладно, иди сюда, — он схватил её за руку, привлёк к себе и впился в губы горячим и страстным поцелуем. Персефона нетерпеливо дёрнулась в его руках, как-то смутно ощущая, что не в таких поцелуях она нуждалась.
— Глаза-то закрой, — посоветовал ей отец.
Персефона не очень-то хотела закрывать глаза — подозревала, что мир опять начнет двоиться и растворяться — но Зевс выразительно показал ей кулак, и она опустила веки.
Из-под опущенных век она в последний раз оглядела бескрайний беломраморный зал, довольного отца и нянюшку на месте матери. Все остальные были статистами, неподвижными статистами, призванными наполнить собой слишком уж большой зал, создать иллюзию присутствия.
Или отсутствия?..
Персефона хотела вырваться из этого странного зала, но Пейрифой держал крепко, и она даже не смогла не то что шевельнуться — даже оторвать губ от его рта. Когда царица подалась назад, чтобы прекратить поцелуй, он навалился на нее, властно прижал рукой её голову, не давая сдвинуться назад, и просунул язык ей в рот, превращая поцелуй в кляп. Она почувствовала, что ей не хватает воздуха.
В этот миг Персефона почувствовала чужой взгляд — пристальный, требовательный и внимательный. Увидела колеблющуюся фигуру, соткавшуюся из тени и пламени факелов.
Фигура приближалась, ступая неуверенно, точно по тонкому льду, а Пейрифой не давал Персефоне пошевелиться, и в какой-то момент она просто закрыла глаза.
И мир снова заколебался, и тени вокруг ожили, затанцевали и зашептали:
«Они оба тут, и без сознания, как удачно!»
«Это что, мухоморы? Фу, гадость!»
«Не гадость, Мудрая, а природное средство»
«Быстрее, пока они не проснулись»
Персефона резко открыла глаза и встретилась взглядом с глазами тёмной фигуры, соткавшейся из пламени и теней. Строго говоря, все, что у неё было — это тёмные глаза, внимательные и строгие. Остальные черты терялись в тени, то обретая, то снова теряя четкость.
Тёмная фигура протянула к ней руку. Открыла рот и что-то беззвучно сказала — и тут Пейрифой резко и больно дёрнул царицу на себя. Поцелуй прервался, а пальцы тёмной фигуры бессмысленно мазнули по её обнимающим могучую спину героя рукам.
— Да что за хрень творится на моей свадьбе, — пробормотала царица, протирая глаза, но Пейрифой не дал ей сориентироваться. Резким движением он закинул её животом на плечо, выбежал из зала и помчался по Олимпу. Трясло ужасно, да ещё и за ней гналась, почти не отставая, та самая тёмная фигура. Бежала она от тени к тени, практически исчезая на свету, и от этого Персефоне стало жутко.
— От этой штуки мне не по себе, — сказала она Пейрифою, и тот резко прибавил ходу, подпрыгивая, на бегу, словно резвый конь. В какой-то момент Персефона поняла, что они вот-вот сорвутся с Олимпа — и верно, спустя миг Пейрифой прыгнул прямо в пустоту, но не упал, а полётел в ней, словно крылатый жеребец. Причем, судя по направлению ветра, почему-то не вниз, а вверх.
Какое-то время он летел, а потом резко врезался ногами в землю. Персефону тряхнуло, её голова ударилась о твёрдокаменную спину героя, и новоиспеченная царица лапифов потеряла сознание.
«Ну что ты упираешься? Это же для общего блага»
«Я сказала, нет, значит, нет»
«Ладно, как знаешь. Эй, там, позовите Ареса!..»
***
И снова ночь, и голова снова болит, и снова шёпот теней по углам.
«Вообще-то она мне не нравится. Я люблю только тебя, моя богиня».
«Я тоже люблю только тебя. Но так нужно для ритуала. Три Владыки и три Владычицы. А вдруг он не сработает, если одна окажется невинна? Не хочу рисковать».
Персефона потянулась, села на ложе и осмотрелась. В неверном свете свечей покои казались незнакомыми. На интерьеры её дворца на Олимпе они явно не походили — значит, это ложе принадлежит её новоиспеченному мужу, Пейрифою. Тому, кто достоин ее. Тому, кто спасет её от кошмаров и сделает, наконец, счастливой.
А где же сам Пейрифой?..
— Я тут, любимая, — сказал герой, прежде невидимый в полумраке. Обнаженный, он залез на ложе, удобно расположился, опрокинув Персефону на спину, и сунул руку ей между ног. — Мне кажется, она дохлая, — пожаловался он непонятно кому.
Потряс головой, словно выслушивая неведомый ответ, и прежде, чем Персефона успела выразить своё мнение о таком безответственном отношении молодого супруга к первой брачной ночи, раздвинул ей ноги и вошел, резко и глубоко.
Персефона хотела дернуться и вскрикнуть от боли, но вдруг поняла, что не может пошевелить и пальцем, и что лежит она, кажется, не на ложе, а на чем-то холодном и неудобном, и её безжизненное тело насилует не пахнущий маслом и притираниями Пейрифой, а кто-то совсем другой, и пахнет от этого другого вином и застарелой кровью, и от этого смутно знакомого запаха её едва ли не тошнит, и больно, потому, что её любовник и не думает быть аккуратным, он грубое, самовлюбленное животное, заботящееся только о своих удовольствиях.