Последнее волшебство

Стюарт Мэри

Про Вивиану сверх того, что он успел мне сообщить, ему мало что было известно. Слава о ее магической силе после моего исчезновения быстро разнеслась повсюду, и мантия Королевского Прорицателя пришлась на ее плечи как раз впору. Сначала она жила в Яблоневом саду, но, когда скончалась Владычица алтаря, возвратилась в святилище на острове и со всеобщего молчаливого согласия заняла освободившееся место. Поговаривали, что с нею в святилище пришли перемены – новая Владычица алтаря не проводит свои дни затворницей на острове в кругу девственных сестер, а нередко бывает теперь в Камелоте при дворе, и ходили даже слухи, будто она собирается вступить в брак. Ее избранника Стилико мне назвать не мог. «Кто-нибудь из королей, понятное дело», – только сказал он.

Этим я вынужден был удовольствоваться. Больше никаких особых новостей я не услышал. Люди, подымавшиеся вверх по реке к мельнице, были все больше простые работники или баржевики, разбиравшиеся лишь в местных делах и ни о чем ином не

помышлявшие, кроме как о получении хорошей цены за свои товары. От них я только узнал через Стилико, что времена все еще были добрые, в королевстве царил мир и саксы придерживались условий заключенных договоров. Так что Верховный король счел для себя возможным отлучиться из страны. Зачем, Стилико не знал. Да и меня это до времени занимало лишь постольку, поскольку означало, что впредь до его возвращения я должен блюсти мою тайну. Я еще раз все обдумал, когда окончательно пришел в себя, и утвердился в своем решении. Открыто вернуться к делам мне не было никакого расчета. Даже «чудо» моего восстания из могилы не принесло бы теперь пользы королевству и королю. У меня больше не было магической силы и дара провидения, чтобы служить ему. Зачем же подымать шум по случаю моего возвращения и тем подрывать авторитет моей преемницы Вивианы, если я больше Артуру ничем полезен быть не смогу? Я принародно передал ей бразды своей власти и покинул этот мир, обо мне уже складывались легенды, как я понял со слов Стилико, – все новые подробности собирались вокруг рассказа могильного вора о встрече с тенью колдуна.

Это же все относилось и к Вивиане. Насколько я способен был рассуждать хладнокровно, было ясно, что наша с ней любовь – в прошлом. Мог ли я теперь вернуться и занять прежнее место подле моей любимой – навязать путы на лапки сокола, уже взмывшего в поднебесье? Была и еще одна мысль, удерживавшая меня. Бодрствуя, я с успехом отгонял ее, но по ночам, во сне, она дразнила меня сновидениями и памятью о давних пророчествах, язвящими, точно оводы. Что я, в сущности, знал о женщинах, даже теперь? Вспоминая, как неумолимо день за днем покидала меня моя сила, как наступала неодолимая слабость и ввергла меня под конец в сон, подобный смерти, так что я был замертво брошен в темном узилище, – перебирая теперь все это в памяти, я спрашивал себя, чем же на самом деле была наша любовь, как не цепью, приковавшей меня к той, кого я любил, и принудившей меня отдать ей все, что я имел. И даже когда я вспоминал ее нежность, ее преклонение передо мной и любовные речи, я понимал – и для этого не требовалось провидческого дара, – что она не пожертвует обретенной силой, хотя бы и ради того, чтобы воссоединиться со мной.

Нелегко было втолковать Стилико, почему я не хочу показаться людям, но он не стал спорить, когда я сказал, что должен дождаться приезда Артура, прежде чем принимать решение. О Вивиане он говорил так, что было ясно: он считал ее не больше чем моей ученицей, заступившей освободившееся место учителя.

Наконец, окончательно оправившись и не желая более обременять своим присутствием Стилико и его хозяюшку, я надумал отправиться в Нортумбрию и начал при содействии Стилико готовиться в путь. Добираться я решил морем. Морские путешествия никогда не прельщали меня, но сушей ехать было долго и тяжело, в любой день могли начаться дожди, и к тому же мне невозможно было тащиться по дорогам одному, Стилико тогда непременно вызовется меня сопровождать, а ему в это время года никак нельзя отлучаться с мельницы. Он и на корабле хотел было отправиться вместе со мною, но в конце концов мне удалось его отговорить. Тут мне вернее всего помогло не столько мое красноречие, сколько его – по старой памяти – преклонение передо мной как перед «могучим волшебником», которому он некогда служил и, гордясь, подчинялся. Так или иначе, но мне удалось настоять на своем, и однажды утром я спозаранку сел на баржу и спустился вниз по реке до Маридунума, где отыскал в порту судно, отплывающее на север.

Я не уведомил Блэза в Нортумбрии о своем предстоящем прибытии, так как у меня не было гонца, которому я мог бы доверить известие о том, что Мерлин «возвратился из царства мертвых». Оставалось надеяться, что я изыщу какой-нибудь способ предупредить моего бывшего учителя, когда окажусь от него поблизости. А может быть, он даже и не слышал о моей смерти – он жил затворником, о том, что свершается в мире, знал главным образом из моих писем, и вполне могло статься, что как раз теперь он разворачивал последний свиток, полученный из Яблоневого сада.

Именно так на самом деле и было. Но прошло еще немало времени, прежде чем я об этом узнал. А тогда я до Нортумбрии не доехал, прервав плаванье в Сегонтиуме.

Наше судно вошло в гавань ясным безветренным утром. Маленький городок купался в лучах солнца, прикорнув прямо у искрящейся воды, а вверху, над его скромными домишками, высились могучие стены крепости, возведенной в римские времена, – главной твердыни императора Максима. На западе, за полосой воды, отливали золотом на солнце зеленые поля острова Мона. А на берегу, чуть в стороне от крепостных стен, чернели руины старой башни, которая именовалась Башней Максена. У ее подножия в разрушенном храме

Митры я много лет тому назад разыскал меч британских королей, и там в подполье под разбитым алтарем я оставил запрятанными остальные сокровища Максена: копье и чашу-Грааль; я обещал когда-то Вивиане показать этот тайник на возвратном пути из Галавы. А еще дальше и выше вздымалась в небо великая Снежная гора. Первые снега уже побелили ее вершину, одетые облаками склоны даже в этот солнечный день были темно-лиловыми от прошлогоднего вереска и каменных осыпей.

Мы причалили к пристани. У нас на корабле были товары, которые предстояло выгрузить, а это дело нескорое, и я, с радостью сойдя на сушу, поспешил в портовую таверну, где мог перекусить и, сидя у окна, наблюдать за тем, как идет разгрузка и погрузка.

Я был голоден. Во время плаванья даже по спокойному морю, как на этот раз, я всегда безвылазно сижу в каюте и ничего не пью и не ем, покуда не прибуду к месту назначения. Комендант порта заверил меня, что наше судно отплывет не раньше чем с вечерним отливом, потому у меня было вдоволь времени, чтобы отдохнуть и собраться с силами для дальнейшего плавания. Честно сказать, у меня мелькнула мысль, что хорошо бы опять побывать на развалинах храма Митры, но я ее отбросил. Даже если бы я и посетил то место, сам тайник я бы все равно не тронул. Сокровище Максена не про меня. К тому же я был утомлен плаваньем и нуждался в пище для подкрепления сил. Я свернул в таверну.

Здание таверны представляло собой три флигеля, с трех сторон ограждавшие квадратный двор; четвертой стороной он выходил на пристань – по-видимому, чтобы удобнее было сгружать товары с кораблей прямо на склады таверны. Во дворе под широкими свесами крыши стояли прочные столы и скамьи, но погода, хотя и ясная, все же была недостаточно теплой, чтобы склонить меня к обеду на свежем воздухе. Я вошел во внутреннее помещенье, где в очаге полыхали дрова, и заказал себе еды и вина (свой проезд на корабле я оплатил одной из золотых монет, которые предназначались перевозчику в загробном царстве, ее хватило на то, чтобы шкипер преисполнился ко мне уважения, несмотря на мой более чем скромный облик, да еще отсчитал сдачи). Слуга поспешил принести мне славный обед, состоящий из баранины и свежего хлеба, а к ним – бутылку простого красного вина, какое любят моряки, и оставил меня наслаждаться теплом очага и следить через открытую дверь за разгрузочными работами.

День близился к вечеру. Я, оказывается, устал больше, чем думал, и задремал, сидя за столом, – дремал, пробуждался, задремывал снова. А на пристани работа шла своим чередом – скрипели ворота, гремели цепи, напрягаясь, гудели канаты, мешки и тюки громоздились на палубе. Над ними, крича, летали чайки. Время от времени со скрипом проезжали запряженные волами телеги на кругляках-колесах.

В самой таверне было тихо. Один раз через двор прошла женщина, неся на голове корзину с бельем, пробежал мальчик, на руке у него был лоток со свежевыпеченными хлебами. В правом флигеле, как можно было понять, находились какие-то постояльцы. Туда со стороны города вошел человек в одежде раба с плоской корзиной, затянутой полотном. Он скрылся за дверью, а немного погодя оттуда выбежали во двор дети, мальчики, хорошо одетые, но шумные. У них был какой-то странный нездешний выговор, я не мог вспомнить, в каких краях так говорят. Двое, близнецы судя по виду, уселись на плитах двора играть в кости, между тем как двое других, хоть и не равных ни по годам, ни по росту, затеяли поединок на палках, заменявших им мечи, прикрываясь, как щитами, крышками от старых коробок. Немного погодя из тех же дверей вышла солидная женщина, должно быть, няня, и, сев на солнышке на лавку, стала за ними приглядывать. Мальчишки то и дело нетерпеливо подбегали к пристани смотреть, как идут дела, можно было предположить, что постояльцы из правого флигеля собираются плыть дальше либо вместе со мною, либо на судне, которое стояло у причала за углом таверны.

С моего места мне был виден шкипер нашего корабля и рядом с ним, по-видимому, сборщик пошлин с восковыми табличками и стилем. Он уже перестал делать записи, и на палубе тоже все угомонились. Как видно, подходит время мне возвращаться на свою неудобную койку под палубой и, лежа, ждать, покуда слабый ветер не пригонит наш корабль в следующую гавань.

Я встал. И в ту же минуту увидел, как шкипер встревожено поднял голову, будто принюхивающаяся собака. Вот он обернулся и посмотрел на крышу таверны. Я услышал, как у меня над головой с долгим скрипом перевернулся флюгер и стал, скрежеща, биться из стороны в сторону – это вдруг задул вечерний бриз. Подергавшись так несколько раз, флюгер замер, обтекаемый струями воздуха, а поднявшийся ветер серой тенью пробежал по воде гавани, и сразу закачались у причалов корабли, запели канаты, реи заколотили по мачтам, как барабанные палочки. Рядом со мной в очаге заметался огонь, а потом, загудев, взвился высоко в дымоход. Шкипер, досадливо махнув рукой, взошел по сходням на палубу, громким голосом отдавая команды. Я тоже испытал досаду, но к ней примешивалось чувство облегчения: такой ветер сразу разведет большую волну, однако меня она швырять не будет, ибо со злобным осенним непостоянством ветер вдруг переменился и задул прямо с севера. Наше отплытие откладывается.