Последние дни Нового Парижа
Шрифт:
На перекрестке, залитом белым светом луны, что-то шевелится, и Тибо замедляет шаг. Два скелета. Они шевелят конечностями, лишенными плоти. Неспешно идут по кругу.
Тибо замирает. Мертвые ступни звонко ударяют по мостовой.
Ален, лучший офицер, которого когда-либо выбирала голосованием его ячейка, отнесся бы к таким аккуратным остовам Дельво, залежам окаменелостей или распростершимся скелетам Мальо, вновь и вновь распадающимся на части, с большим уважением. Это не помешало троим манифам заколоть
Тибо отступает. Он не хочет воевать с манифами.
Его орган чувств, его новая мышца судорожно вздрагивает от внезапного всплеска манифской энергии. Та нахлынула откуда-то еще. Он пошатывается. Новый всплеск оказывается таким сильным, что он складывается пополам.
Слышен быстрый треск выстрелов. Скелеты не останавливаются. Звуки доносятся с севера. Они не на пути Тибо, но близко, и что-то в нем вышло из-под контроля, что-то им овладело, и потому он бросается бежать – к собственному удивлению, туда, где раздается стрельба.
Через границу, в седьмой арондисман. У него закладывает уши. Новый выстрел. Тибо чувствует запах сока.
Авеню Бретей заросла осинами. Их ветви тянутся к домам. Комплекс Дома Инвалидов, обширной и некогда процветающей старой военной зоны, не виден, его заслонила тысячелетняя растительность. Фонарные столбы торчат из переплетения корней и с крыш, над лесом. Собор Святого Людовика покрылся корой. Музей Армии пустеет под медленным натиском растительного хаоса, любопытный подлесок неделю за неделей вытаскивает оружие из стеклянных витрин и уносит прочь.
Еще один выстрел: стая ночных тварей рассеивается. Слышится смех. Женщина выбегает из леса. Она в очках с толстыми стеклами, твидовых брюках и жакете, вся перемазана лесной грязью. Она с трудом тащит тяжелые сумки и снаряжение, размахивает пистолетом.
Рычание, шумное дыхание. Из леса за нею выбегают существа, несутся странной нетвердой рысью.
Это столики: жесткие тела из досок, негнущиеся деревянные ножки, неистово бьющиеся хвосты и свирепые собачьи морды. Они оглушительно лают и щелкают зубами в воздухе. Клыкастая мебель рывками пересекает неровную землю.
Тибо шипит и преграждает путь преследователям, становится между охотниками и их выбившейся из сил добычей. Молодой партизан думает, что они повернут прочь от него, как делает большинство манифов.
Но они не останавливаются. Они нападают.
От потрясения он едва не забывает вскинуть винтовку. Он стреляет, когда первое «животное» прыгает, и рявкающий столик превращается в облако щепок.
Другие кидаются на него, и хлопковая пижама внезапно делается прочной, как металл. Он взмахивает руками. Пижама плотно обхватывает Тибо, превращает его в орудие, бросает вперед, быстро и с силой. Древесно-таксидермический хищник достигает его, кусает – и рука Тибо, защищенная манифовой тканью, опускается и ломает твари хребет.
Он стоит между женщиной и волко-столиками, рычит столь же яростно, как и вся стая. Столики потихоньку продвигаются вперед. Вспышка творческой случайности позволяет Тибо выстрелить ближайшему справа прямо в пасть – брызги крови и опилки летят во все стороны, а существо падает.
Из леса доносятся крики. Он видит две, потом три фигуры среди деревьев. Униформы эсэсовцев. Мужчина в темном пальто кричит по-немецки:
– Быстро! Осторожнее! Собаки…
Здоровенный офицер стреляет прямо в Тибо из теней. Партизан кричит. Но пули рикошетят от его груди. Солдат хмурится, а Тибо вскидывает собственную старую и дряхлую винтовку, стреляет, промахивается, перезаряжает, а офицер все таращится, тупой и медлительный, так что Тибо стреляет снова, на этот раз с disponibilit'e, и убивает его.
Волко-столики кусаются. Какой-то нацист щелкает кнутом, приказывая им собраться вместе, сплотиться, и Тибо хватается за пролетающую мимо полосу кожи. Она бьет по руке, обворачивается вокруг ладони, и та немеет, но он держит крепко. Женщина рядом падает, засовывает пальцы в верхний слой почвы: мебель, которая ей угрожает, вздрагивает и пятится. Тибо дергает кнут, нацист летит в его сторону, и юноша снова его отталкивает, так что солдат исчезает во тьме.
Немцы колеблются. Стая воет. Тибо бьет по древесному стволу с достаточной силой, чтобы тот содрогнулся, демонстрируя, какую силу придала ему пижама. Нападавшие отступают в лес, с глаз долой, уходят куда-то к коридорам Дома Инвалидов. Люди кричат, убегая, и столики повинуются крикам, лишь скаля зубы, прежде чем кануть в темноту.
– Спасибо, – говорит женщина. – Спасибо тебе. – Она собирает свои рассыпавшиеся вещи. – Уходим. – Она говорит по-французски с американским акцентом; у нее высокий голос образованного человека.
– Что это была за чертовщина? – спрашивает Тибо. Человек, которого он только что ударил, мертв. Тибо проверяет его карманы. – Я никогда раньше не видел ничего похожего на этих существ.
– Их называют волко-столики, – говорит женщина. – Воплотились из выдумки одного человека по имени Браунер. Мы должны идти.
Тибо недоверчиво смотрит на нее, потом говорит:
– У столиков Браунера лисьи части. Эти крупнее, чем все, какие мне доводилось видеть, и шерсть более серая. Они не похожи на лис. Выглядят какими-то полукровками. Солдаты называли их собаками. И они подчинялись командам! И… – Он отворачивается от незнакомки. – Как я и сказал, мне не доводилось раньше видеть таких манифов, включая волко-столики.
«И они атаковали меня. Без колебаний».
Спустя несколько секунд женщина говорит:
– Пожалуйста, прости меня. Ну да, конечно. Я неправильно поняла.
– Волко-столики – падальщики, – продолжает Тибо. – Они должны были разбежаться от единственного выстрела. – Они объедаются, пытаясь заполнить желудки, которых у них нет, забивают горло, а потом их тошнит кровью, мясом и слюной, после чего они опять жрут, не в силах удержаться. – Волко-столики не отличаются храбростью.
– Ты, конечно, разбираешься в манифах, – говорит женщина. – Прошу меня извинить. Я не хотела показаться грубой. Но, умоляю… мы должны идти.