Последние дни Помпеи

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

Голос жреца оборвался судорожными рыданиями. Он закрыл лицо руками, крупные слезы закапали на грудь сквозь исхудалые пальцы.

– Все, что я обещал, – я дам тебе, друг мой, питомец мой! Все это было лишь испытанием твоей добродетели. Теперь кончен твой искус. Перестань думать об этих жалких обманщиках. Настало время, когда ты не будешь иметь ничего общего с этой низкой челядью богини, со слугами преддверия ее храма, ты достоин проникнуть в самое святилище. Отныне я сам буду твоим жрецом, твоим руководителем, и ты, в настоящую минуту проклинающий мою дружбу, скоро будешь благословлять ее.

Молодой человек поднял голову и растерянным, изумленным взором уставился на египтянина.

– Выслушай меня, – продолжал Арбак серьезным, торжественным тоном, пытливо озираясь, не подслушивает ли их кто-нибудь. – Из Египта исходит вся наука мира. Из Египта возникла ученость Афин и глубокомысленная политика Крита. Из Египта явились таинственные племена, которые (еще задолго перед тем, как римские

полчища заполонили равнины Италии и отодвинули назад цивилизацию во мрак варварства) владели всеми отраслями знания и сокровищами интеллектуальной жизни. А как ты полагаешь, юноша, каким путем этот могущественный Египет, прародитель бесчисленных наций, достиг своего величия, воспарил на облачные вершины мудрости знания? Это результат глубокой, священной политики. Ваши современные нации обязаны своим величием Египту, а Египет своим величием – жрецам. Стремясь властвовать над благороднейшими чувствами человека, над его душой и верой, эти древние слуги богов были воодушевлены самой грандиозной идеей, когда-либо овладевавшей смертными. По течению звезд, по временам года, по вечному, неизменному кругу человеческих судеб они изобрели дивную аллегорию. Они сделали ее осязаемой, доступной для толпы, воплотив ее в образы богов и богинь, и то, что в сущности было правительством, они называли Религией. Исида – басня (не вздрагивай! слушай!), Исида – ничего. Но природа, которую она олицетворяет, есть мать всего живущего, – таинственная, сокровенная, непостижимая ни для кого, кроме немногих избранных. «Никто из смертных никогда не подымал моего покрывала» – так говорит Исида, которой ты поклоняешься. Но для мудреца покрывало это приподымалось, и нам дано было стать лицом к лицу с великими чарами Природы. Тогда жрецы были благодетелями, просветителями рода человеческого. Правда, они были также обманщиками, плутами, если хочешь. Но подумай, молодой человек, если б они не морочили людей, они не могли бы служить им. Невежественная, раболепная толпа должна быть ослепляема на ее же пользу. Она не поверила бы истине, но она поклоняется оракулу. Римский император властвует над многочисленными и разнообразными племенами земными и приводит в гармонию враждующие и разъединенные элементы, – отсюда проистекает мир, законность, блага жизни. Тебе кажется, что господствует таким образом сам человек, император римский? Нет, окружающее его величие, пышность, трепет, внушаемый его саном, – вот иллюзии, вот средства, с помощью которых он управляет народами. Так точно наши оракулы и прорицания, наши обряды и церемонии – вот наши средства к господству, орудия нашего могущества. Это те же способы для достижения одной и той же цели – благоденствия и гармонии среди рода человеческого. Я замечаю, ты слушаешь меня с напряженным вниманием и упоением – мысли твои начинают проясняться.

Апекидес молчал, но менялся в лице, и на выразительных чертах его можно было прочесть, какое сильное впечатление произвели на него слова египтянина, слова, красноречие которых становилось еще убедительнее благодаря звуку голоса, выражению лица и вкрадчивым манерам Арбака.

– Вот так-то, – продолжал египтянин, – наши отцы на Ниле достигли первых условий, необходимых для уничтожения хаоса, а именно повиновения и уважения толпы к немногим избранным. Из своих глубоких созерцаний и наблюдений над звездами они извлекли мудрость, которая уже не есть обман: они составили законы, измыслили искусства и все блага, скрашивающие жизнь. Они требовали веры и взамен ее давали цивилизацию. Да разве самый их обман не был добродетелью? Поверь мне, кто бы ни взглянул с тех далеких небес на наш мир, с улыбкой одобрил бы мудрость, достигшую подобных результатов. Но ты желаешь, чтобы я применил эти общие истины к тебе самому, – изволь! Спешу исполнить твое желание. Для храма богини нашей древней веры нужны служители и не такие служители, как эти бездушные, тупоумные создания, которых можно уподобить разве только колышкам и крючьям для вешания платья и поясов. Вспомни два изречения Секста пифагорейца, изречения, почерпнутые из египетской мудрости. Первое: «Не говори только о боге», а второе: «Человек, достойный бога, – есть бог среди людей». Подобно тому, как при помощи гения жрецы Египта сумели распространить веру, так сильно упавшую за последние века, так и теперь нужен гений для восстановления прежнего могущества. Я увидел в тебе, Апекидес, ученика, достойного моих уроков, – служителя, достойного высших целей. Твоя энергия, твои дарования, чистота твоей веры, твой искренний энтузиазм – все это делало тебя способным к призванию, требующему именно таких высоких и пылких качеств: поэтому я способствовал твоим святым желаниям и побуждал тебя совершить решительный шаг. Но ты осуждаешь меня за то, что не открыл тебе малодушия и фокусничества твоих товарищей. Если бы я это сделал, Апекидес, я не мог бы достигнуть цели: твоя благородная натура возмутилась бы сразу, и Исида лишилась бы жреца.

Апекидес громко застонал. Египтянин продолжал, не обращая внимания на перерыв.

– Вот почему я без всякой подготовки поместил тебя в храм. Я предоставил тебе самому раскрыть возмутительные комедии, которые и морочат, и ослепляют людское стадо. Я желал, чтобы ты сам увидел, как

действует механизм фонтана, струями своими освежающего мир. Это искус, обязательный для всех наших жрецов. Те, кто привыкает к морочению толпы, тот и остается при этом занятии. Но для таких натур, как твоя, требующих более возвышенных целей, – религия раскрывает божественные тайны. Меня радует, что я не ошибся в твоем характере. Ты произнес обет, тебе нельзя отступить. Иди вперед, я буду твоим руководителем.

– Чему же ты еще научишь меня, странный, опасный человек? Новому плутовству, новым…

– Нет, я бросил тебя в бездну неверия, а теперь я возведу тебя на вершину веры. Ты видишь фальшь, теперь узнаешь истины, которые она покрывает. Не может быть тени, Апекидес, если нет сущности. Приходи ко мне сегодня ночью. Твою руку!

Взволнованный, возбужденный, очарованный речами египтянина, Апекидес протянул ему руку. Учитель и ученик расстались.

Действительно, для Апекидеса уже не могло быть отступления. Он произнес обет безбрачия. Он посвятил себя жизни, дававшей ему пока только суровость фанатизма, без утешительной веры. Весьма понятно, что он чувствовал горячее желание примириться с неизбежной карьерой. Глубокий, могучий ум египтянина опять приобрел влияние над его юношеским воображением, возбудил в нем какие-то смутные догадки, поддерживая в нем постоянные колебания между надеждой и страхом.

Тем временем Арбак тихими, величавыми шагами продолжал свой путь к дому Ионы. Входя в таблиум, он услыхал из портика перистиля голос, который, несмотря на его мелодичность, прозвучал неприятно в его ушах, – то был голос молодого, красивого Главка, и впервые невольный трепет ревности закрался в сердце египтянина. В перистиле он застал Главка сидящим возле Ионы. Фонтан среди благоухающего сада вскидывал на воздух серебристые брызги, поддерживая очаровательную прохладу в знойный полдень. В некотором отдалении сидели прислужницы, почти никогда не оставлявшие Иону. При всей своей свободе она соблюдала величайшую скромность и сдержанность. У ног Главка лежала лира, на которой он играл для Ионы лесбийские мелодии. Картина, представшая глазам Арбака, носила отпечаток той особенной, утонченной поэзии, какую мы до сих пор вполне справедливо считаем отличительной принадлежностью древних, – мраморные колонны, вазы с цветами, белые мраморные статуи ограничивали перспективу, а на первом плане виднелись две живые фигуры, которые могли бы вдохновить ваятеля, или привести его в отчаяние!

Арбак, остановившись на минуту, смотрел на эту прекрасную пару, и чело его утратило свое обычное, невозмутимое спокойствие. Сделав над собой усилие, он оправился, подошел к ним, но такой тихой, беззвучной поступью, что даже прислужницы не слыхали его, а тем более Иона и ее возлюбленный.

– А между тем, – проговорил Главк, – только пока мы еще не полюбили сами, мы воображаем, что поэты верно описывают страсть. Но чуть только взойдет солнце, сразу меркнут звезды, светившие в его отсутствие. Поэты существуют только до тех пор, пока в сердце ночь, но они для нас – ничто, когда мы внезапно почувствуем над собой власть бога любви.

– Прекрасное, чрезвычайно яркое сравнение, благородный Главк.

Оба вздрогнули, увидев за креслом Ионы холодное, саркастическое лицо египтянина.

– Неожиданный гость, – проговорил Главк, вставая с принужденной улыбкой.

– Как и следует быть всякому, кто уверен в радушном приеме, – отвечал Арбак, садясь и приглашая Главка сделать то же.

– Я рада, – заговорила Иона, – видеть вас обоих вместе. Вы так подходите друг к другу и созданы быть друзьями.

– Верните мне сперва лет пятнадцать жизни, – возразил Арбак, – а потом уже ставьте меня на одну доску с Главком. Я был бы рад приобрести его дружбу, но что могу я дать ему взамен? Способен ли я делать ему такие же признания, как он мне? Разве я могу говорить с ним о пиратах, гирляндах, парфянских конях и играть в кости? Такие удовольствия свойственны его возрасту, его натуре, его образу жизни, но они не для меня.

При этих словах хитрый египтянин потупил глаза и вздохнул, но украдкой взглянул на Иону, чтобы подметить, какое впечатление произведут на нее эти коварные намеки на жизнь и цели ее гостя. Но выражение ее лица, по-видимому, не понравилось египтянину. Главк слегка вспыхнул, весело поторопился отвечать. Может быть, и ему хотелось смутить и уколоть египтянина.

– Ты прав, мудрый Арбак, мы можем уважать друг друга, но едва ли между нами может быть дружба. На моих пирах недостает той таинственной соли, которая, если верить слухам, придает такое обаяние твоим празднествам. Клянусь Геркулесом! Когда я достигну твоих лет и, подобно тебе, пристращусь к удовольствиям зрелого возраста, я, без сомнения, также буду относиться саркастически к безумствам юности.

Египтянин поднял глаза на Главка и устремил на него пронизывающий взор.

– Я не понимаю тебя, – отвечал он холодно, – но теперь, кажется, принято нарочно затемнять остроумие.

Произнося эти слова, он отвернулся от Главка с едва заметной презрительной усмешкой и, помолчав немного, обратился к Ионе:

– Мне не посчастливилось, прекрасная Иона, застать тебя дома в те последние два-три раза, что я посетил тебя.

– Тихое, спокойное море часто манит меня из дому, – отвечала Иона с легким смущением.