Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— А не ускорило бы это Еремеевскую ночь?
— Может быть. Но она всё равно будет. И я ухожу не от неё. От неё никуда не уйдёшь. Я ухожу, чтобы не быть невольным участником развала Армии и гибели России, ухожу для того, чтобы бороться против этого. Приготовьте мне к вечеру бумаги, а сейчас пошлите ко мне Ермолова.
— Слушаюсь, — сказал Давыдов.
Через несколько минут в халупу вошёл Ермолов.
— Поручик Ермолов, — сказал Саблин. — Завтра утром через нашу деревню будет проходить N-ская кавалерийская дивизия со своим стрелковым полком. Я писал о вас начальнику дивизии и командиру стрелкового полка, они принимают вас к себе. Вы присоединитесь к полку и уйдёте с ним.
— Ваше превосходительство, — смело проговорил
Почему? — спросил Саблин и устремил пытливый взгляд на юношу. Где видал он такие бледные, бескровные лица с большими ясными точно светящимися глазами? Где видал он это благородство черт и линий, не с урождённое, а созданное высотою помыслов… Мелькнули в памяти картины итальянских монахов-художников XV и XVI века… Показался сумрак Берлинской картинной галереи Кайзера Фридриха, Римские музеи и все эти святые Себастьяны и Антонии, эти прекрасные отроки, привязанные к столбам и пронзаемые стрелами. Мученики! Глаза мученика за веру, за идею смотрели на Саблина. И инстинктивно понял он, что то, что скажет сейчас Ермолов, возвысит Ермолова, покажет его в полной красоте христианской любви и чувства долга. Часть офицерства русского, как Христос, добровольно шла на страдания и крестную смерть, добровольно осудила себя на Голгофу!
— Разрешите мне вернуться в свою роту, — сказал Ермолов. — Они ничего со мною не сделают! Я там очень нужен. Мой долг быть с ними до конца.
— Сколько вам лет? — с чувством уважения и восхищения спросил Саблин.
— Мне двадцать лет, — отвечал Ермолов.
— Идите и да хранит вас Господь!..
XXXVI
В три часа ночи усталый писарь принёс Саблину рапорт, послужной список, расчёт на пенсию и прошение об отставке. Он вошёл потому, что в окно увидел свет и Саблина, сидящего за столом.
— Я не знал, ваше превосходительство, как писать вам прошение, — сказал он. — Раньше на Высочайшее имя писали. Я на имя министра писал. Опять не знал, как титуловать его. Написал: господин министр. Только не знаю, хорошо ли будет?
— Хорошо, я просмотрю и, если нужно, исправлю. Оставьте здесь, — сказал Саблин.
— Послужной списочек, ваше превосходительство, составлен в двух экземплярах, благоволите просмотреть и вот здесь написать «читал» и фамилию вашу проставить, так полагается.
Писарь ушёл, и Саблин развернул послужной список.
В этой прошитой, опечатанной ещё старою печатью с большим широко распростёршим крылья двуглавым орлом тетради грубоватой серой бумаги заключалась вся его жизнь…
Тихо и ясно горела свеча, в походном подсвечнике, поставленная на горку книг. Она бросала свет на рано поседевшие, но всё ещё густые волосы, на тонкий овал лица и отражалась маленьким огоньком в серых глазах.
«Послужной список Командира N армейского корпуса, Свиты Его величества генерал-майора Александра Николаевича Саблина, составлен 13 марта 1917 года…» — прочёл Саблин. Старый писарь не посмел или не захотел лишить свитского звания своего командира корпуса, как не соскоблил и Саблин со своих погон Государевых вензелей. То, что было — было, и уничтожить прошлое человек не властен. И прошлого Саблина никто от него не отнимет, как и он сам не в силах изменить в нём ни одной черты. «Историю даже единичного лица нельзя ни изменить, ни повернуть, как же хотят они, — подумал Саблин, — отменить прошлое и уничтожить великую историю царей московских и императоров Российских. Настоящее, пускай, принадлежит им, но будущее вряд ли и прошлое — никогда».
«Имеет ордена, — читал Саблин, — святого Георгия 4-й степени, Георгиевское оружие».
– Да, милые мои, моей конной атаки и взятия батареи тогда, когда были убиты мой сын, и товарищ юности, милый Пик и многие, многие другие, моей раны вам не отнять от меня. Вам не отнять лихих дел моей дивизии у Костюхновки, где пал хорунжий Карпов, — вы, господа штатские военные министры, вы, нахальные еврейчики, сидящие в Смольном, вы, толпа разгульного, дикого народа, вы можете сорвать и растоптать золото и эмаль, порвать шёлк лент и темляка, но красоты подвига и упоения победы вы не вытравите ни из моего сердца, ни из сердец участников, и история скажет про нас своё слово…
«Из потомственных дворян Орловской губернии» — и этого вы не отнимете от меня! Вспомнил Саблин тихую усмешку Маруси, когда смотрела она на портреты его предков. Из века в век, из поколения в поколение мы делали Государево дело и не уместно нам покинуть Государя…
А вот… покинули…
«По окончании курса наук высочайшим приказом произведён в корнеты в Лейб-Гвардии… 1894 года августа 8-го…»
Двуглавый чёрный орёл, старыми шелками расшитый по парче, запах старины, тления и ладана. — Полковой штандарт… Слова присяги… Музыка и чувство высокого счастья, заполнившее все сердце и отодвинувшее все другие чувства… Парад и обожание Государя… Китти, Маруся, калейдоскоп случайных встреч, Вера Константиновна — и над всем этим могучее покровительство двуглавого орла… Праздник жизни… Яркое счастье бытия, муки совести, Любовин, смерть Маруси, разочарование в Государе и народе и всепоглощающая любовь к армии…
Точно перед смертью, в те часы печального раздумья, когда после трагической кончины Веры он сидел, готовый к самоубийству, пронеслась перед ним вся его жизнь в полку под двуглавым орлом.
А что же?.. Хорошо жилось… Сытые лошади, сытые воспитанные солдаты, вахмистр Иван Карпович, весь уклад полковой жизни, отдание чести, дисциплина, муштра, трубачи, песенники, собрание… «Пью за здоровье генерала Пуфа» и пьяный Ротбек… ах хорошо всё это было! Полковая семья, мелкие интересы, ученья, караулы, манёвры, балы во дворце, мелкие дрязги, five o'clock у полковых дам, concours hippique [63] , скачки, манёвры…
63
Пятичасовые чаи… конские состязания…
Все это нам… А им?
Им? Мясная порция в двадцать три золотника, жирные наваристые щи, рассыпчатая, в ароматном сале, гречневая каша, два с половиной фунта хлеба, красивый мундир, любовь горничных и кухарок и сладкие мечты о возвращении домой. Тихое бытие без сложных запросов, без дум, с мечтами о крепком сне, о чарке водки, с лихою песнью, бравым ответом и со страхом окрика и наказания. Жизнь в вечной сутолоке и работе, чистка лошади, сапог, мундира, амуниции, учения, сложный ритуал военной жизни и возвращение в деревню с привычкой к труду и со званием запасного солдата. Кто хотел — шёл дальше. Худо разве жилось Ивану Карпову? Вспомнил эскадронный праздник, стол для офицеров у вахмистра, свежую икру, мадеру, шампанское, толстую вахмистершу, белокурую дочку воспитанницу театрального училища, и шумную толпу офицеров в маленьких комнатах вахмистерской квартиры…
Нет, и им неплохо жилось под двуглавым орлом. Широко распростёр он свои могучие крылья от края и до края и полвселенной охватил ими, и всюду было тихо, спокойно и сытно.
А теперь?..
Как-то, после японской войны Саблин был в концерте. Пела его любимая певица Л. Бакмансон, певица с большим темпераментом. Она пела романс Цезаря Кюи «Раненый Орел»… После печального стона упавшего от раны орла слышался могучий, полный страсти призыв.
Расправишь могучие крылья свои И снова ты вдаль полетишь!..