Последние дни Российской империи. Том 3
Шрифт:
Граф Милютин, насадивший либерализм в армии, Михаил Иванович Драгомиров, хитрый хохол, разведший доносы и анонимки, граф Лев Николаевич Толстой, сбросивший святость обрядов православной церкви и надругавшийся над всем... не масоны ли?
Декаденты, футуристы, кубисты, кокаинисты, неврастеники, физические и нравственные импотенты — не масоны ли?
Есть много степеней масонства. Там, наверху, сидят семьдесят мудрецов, и никто не знает, кто они, а внизу толпа их слуг и приспешников валит церковь, валит трон, ругается над алтарями, разрушает семью.
Кто сочинил разбойные слова коммунистической «Марсельезы»? Кто написал кровавый Интернационал, который учат петь рабочих и дешёвых проституток?
Никто не даст нам избавленья — Ни Бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобожденья Своей лишь собственной рукой.Герои, таланты, люди, отмеченные Богом, не нужны. Признать талант — признать Бога. А Бога нет. А нет Бога — остаётся одна бездарность, которая и должна ползти наверх и творить своё скучное идиотское дело.
А наверху семьдесят таинственных, неведомых и незнаемых, смотрят и ждут, когда народ дойдёт до полного одичания, чтобы тогда наложить на него цепи и поработить его навсегда.
Нет! Не верю! Было и прошло. Явится русский вождь, русский именем, духом и верою, и осенит себя крестным знамением русский народ, и отметается сатаны и всего дьявольского навождения, и опять станет светлое счастье на Руси: и Христос воскресе, и целование братское, и красное яичко, и весна красна!.. Не может быть, чтобы кровь и вечное убийство человек предпочёл ликующему счастью творчества.
Избавитель идёт. Народный герой, народный избранник — Корнилов.
XXXV
Саблин приехал в Ставку рано утром. От вокзала до штаба ежедневно в десять часов утра отходил автомобиль для отвоза приезжающих по службе в Ставку.
В Могилёве Саблин нашёл приподнятое настроение. Был тёплый солнечный день. Сильный ветер носил тучи пыли, шумел в листве высоких пирамидальных тополей и гонял бумажки по улице. В ожидании приёма главнокомандующим Саблин пошёл пешком к своему знакомому, генералу Самойлову. Чувствовалось, что город переполнен войсками. В каждом доме, в каждой квартире были солдаты и офицеры. Большинство толпилось без всякого дела у ворот домов, лущило семечки, но в Ставке солдаты имели более подтянутый вид и многие ещё с подчёркнутой старательностью отдавали Саблину честь. Здесь Саблин в первый раз увидал Корниловские ударные батальоны. Это была ужасная идея: выбрать все лучшее и свести в отдельные части. Масса лишилась опоры, лишилась своего скелета и развалилась, а скелет был без мускулов и потому без силы.
Саблин часто встречал бравых солдат и унтер-офицеров, большинство с Георгиевскими крестами, хорошо одетых, отлично выправленных, с сухощавыми осмысленными лицами. На рукаве у них был нашит голубой полотняный щит, на котором белой масляной краской аляповато была нарисована Адамова голова и написано «Корниловец».
Тяжёлое впечатление жалкой бутафории произвели эти нарукавные знаки на Саблина. Они показывали бессилие вождя. Конвой, опора вождя, его ударная часть должна была быть и одета богато, с эмблемами победы, а не смерти. Так было всегда. Так учила нас военная история. От нарукавных знаков Корниловских войск веяло дешёвым балаганом.
На дивных текинских лошадях, в нарядных халатах, с громадными чалмами на головах проехал взвод текинцев, и Саблин невольно залюбовался ими. Холодными презрительными глазами смотрели они на толпящихся у домов солдат.
Самойлов жил в комнате, реквизированной у обывателей. В большой, по-провинциальному обставленной гостиной, между роялем и диванчиком с трельяжем с искусственным виноградом стояла постель, и тут же стол с разбросанными бумагами, картами и со стаканом недопитого чая, в котором плавали мухи. Папиросные окурки валялись повсюду — в горшках с цветами, на полке камина, на полу, в умывальном тазу с грязной водой, стоявшем на золочёном стулике. Неряшливость обитателя, военная распущенность, которую к концу войны приобрели многие офицеры, привычка смотреть на чужое имущество, как на мусор, обслуживание грязным, ленивыми нерадивым денщиком сказывались во всём.
Было десять часов утра. Самойлов, ещё не одетый, в одних штанах и рубашке, что-то поспешно писал на телеграфном бланке. Узнав, кто к нему пришёл, он приказал просить.
— Извините, Александр Николаевич, за беспорядок. Но теперь живёшь по-свински. Зачем пожаловали? — сказал Самойлов, расчищая место, куда бы посадить гостя. Наконец увидав, что на каждом стуле или кресле лежало что-нибудь, он сел на неубранную всклокоченную постель, а Саблину пододвинул стул, на котором сидел.
— И вы, как бабочка на огонь, летите сюда, в нашу… в нашу… Вот и слова не найду.
— Я здесь проездом в отпуску и счёл долгом представиться своему верховному главнокомандующему, которого после его выступления на Московском совещании я глубоко уважаю, — сдержанно сказал Саблин.
— Нашли время представляться, — сказал желчно Самойлов. — Да вы что же, ничего не знаете?
— То есть что же я должен знать? — спросил Саблин.
— Сейчас только, — сказал Самойлов, — Корнилов в широко опубликованном приказе объявил Керенского изменником, готовящим гибель России.
— Слава Богу! — воскликнул Саблин.
— Погодите славословить. Керенский объявил в свою очередь Корнилова изменником, контрреволюционером, стремящимся к реакции и идущим против всех завоеваний революции. Оба кричат, что они демократы.
— Ну и что же? — сказал Саблин.
Самойлов внимательно, умными глазами посмотрел на Саблина.
— Вижу, что затуманились богатырские очи. Правильно, Александр Николаевич, понимать дело изволите. На чьей стороне правда?
— Ну, конечно, на стороне Корнилова.
— Правильно, ваше превосходительство. А сила? Толпа, масса вся за Керенского. К нему примкнули все те прохвосты и негодяи, которых иначе ожидает расстрел. А солдаты, продающие обмундирование на Александровском рынке, а почётный орден дезертиров — всё это за Керенского. Он адвокат всякой подлости, он укрыватель палачей, казнивших генералов и офицеров, он защитник немецких шпионов, и вся эта пакость за него.
— Но ведь всё это разлетится от одного хорошего выстрела.
— Но кто будет стрелять? Корнилов, понимаете ли, младший, а по нашему генерально-штабному обычаю не принято раньше батьки в петлю лезть. В Пскове сидит Главкосев Клембовский — с кем он пойдёт, а? На кого карту поставит? Пойдёт с Корниловым и прогорит — петля, пойдёт с Керенским и прогорит — расстрел? А? Какова комбинация. А не умоет ли он руки, не созовёт ли совет, не забронируется ли комиссарами и сделает, как они прикажут? Там Войтинский и Станкевич, — друзья Керенского, ярые сторонники углубления революции, там Бонч-Бруевич, — он товарищ мой, ловкий парень, из совета не выходит, там ваш друг Пестрецов, с которым и вы и я на «ты». Этот определённо сказал: «Теперь сила за солдатами, и я с ними. Они — мой царь». Скажите, надёжен Псков? Да, правда, в Петербурге есть какая-то офицерская организация, которая за Корнилова, но не очень-то я верю во все эти организации. Теперь что же имеет Корнилов? Третий конный корпус Крымова, Туземную дивизию, которую спешно разворачивают в армию, и ударные батальоны. Начну с последних. Вы их видали?