Последние истории
Шрифт:
— Петро теперь директор школы, — говорю я Текле, — у нас все отлично. Я заочно сдаю выпускные экзамены. Он смотрит зверем, стоит сболтнуть что-нибудь по-украински.
Дважды я езжу домой. Первый раз в пятьдесят третьем, второй — в шестьдесят четвертом. Все не так просто, приходится ждать, пока дадут заграничный паспорт. Петро заносит эти факты на сундук, на боковую стенку. Я помолодела на три года — вот как удобно не иметь документов: я называю им другую дату рождения.
Когда я приехала впервые, все там было по-прежнему. У тетки Ольги на стенах — те же коврики и иконы. Она слишком стара, чтобы обращать внимание на запреты. На кроватях горы вышитых подушек — чистых и душистых.
В другой раз, в следующий приезд, я вижу, что старый мир становится маленьким, словно домик для кукол. Для лялек — Лялькин домик. И тетка Ольга уменьшается, усыхает и выговаривает крошечные слова, махонькие просьбы: «Залышысь з намы». Вскоре она умрет, и больше я сюда не приеду. Вернусь только после смерти, и мы станем жить здесь вечно, маленькое загробное государство желудевых человечков. Еще не сейчас, мне бы пришлось съежиться, чтобы остаться, тетя.
Я бродила по полевой дороге, рассматривала бывшую школу — теперь продовольственный магазин. Ковыряла ботинком землю у обочины. Пыталась найти то место, где закопала сверток от Либермана, но деревья то ли выросли, то ли наоборот — умерли. Исчезли с прежних мест. Теперь уже без археолога не обойдешься.
Ничего не вышло из этого поспешного визита, восточного шабата с теткой Ольгой. Лучше всего был долгий путь — потому что в одиночестве. Во второй раз на границе отобрали икону с моей Параскевой Пятницей, которую мне дала тетка. Я даже чуть было не угодила в тюрьму за контрабанду произведений искусства, но сумела в последний момент сунуть таможеннику свернутые трубочкой рубли. Тот на секунду замер, а потом взгляд его поплыл над моей головой к другим, более важным целям.
Тетка Ольга тщательно заворачивала ее в бумагу, длинными худыми пальцами обвязывала веревкой. Я могу повторить ее улыбку. Смотри, Петро, я улыбаюсь, как Ольга. Узнаешь?
Петро притворяется, что не видит. Но он стоял на перроне в Левине, когда усталый поезд, на каждой станции терявший вагоны, наконец привозил меня домой. Помогал нести тяжелые вещи — я забирала остатки той жизни: материн гуцульский полушубок, что сберегла Ольга, килимы, пасхальные рушники, вышитые рубашки, глиняного барашка. Мы шли с чемоданами по мощеной, обсаженной каштанами улице, потом через рыночную площадь.
Она была продолговатая, чуть под горку, с клумбами и маленьким фонтаном, испортившимся несколько лет спустя. Мы жили здесь в старом доме с такими маленькими окнами, что, когда повесили занавески, сделалось совершенно темно. Потом Петро дали квартиру при школе, а я пошла работать в библиотеку.
Иду в комнату и из застекленного шкафчика вынимаю несколько книг. Текла цокает за мной и с любопытством заглядывает через порог. Холод заставляет ее попятиться. «Кристин, дочь Лавранса» [12] , «Анна Каренина» — мои любимые. Времени для чтения у меня в библиотеке хватало. Я обертывала книги в серую бумагу, писала на корешке фамилию автора, название и номер. Вела абонемент, карточки складывала в деревянные ящички. Женщинам, они всегда читали больше, я рекомендовала «Кристин» и «Анну». Чтобы выжить в Левине, этого было достаточно. Мы могли бы создать союз Анн и Кристин и в качестве его представительниц участвовать в первомайских демонстрациях. Поднимать над головами транспаранты: «Анны Каренины всех стран, объединяйтесь» или «Женщины Левина выражают солидарность с женщинами Норвегии». Что-нибудь в этом роде. Думаю, неслучайно большинство появившихся тогда на свет девочек получали имя Анна или Кристина. Это моя заслуга.
12
Трилогия норвежской писательницы Сигрид Унсет (1882–1949), за которую она была удостоена Нобелевской премии по литературе.
Петро, теперь уже Петр, шел во главе колонны школьников и учителей. В руке — красный бумажный флажок на палочке от сахарной ваты. Могли бы освободить его от этой обязанности, он ведь хромал. По вечерам Петро приносил домой школьные запахи: детского пота, мастики, сигаретного дыма из учительской.
Он говорит мало, только необходимые, гладкие слова. Я требую добавки, но он не обращает на меня внимания. Я устраиваю сцены, он уходит, хлопнув дверью. Я забираюсь в космос его тепла, которое согревает постель в самые суровые зимы.
Я стою с книгами в руках, коза равнодушно смотрит на меня. Она ничего не поняла. Не помню, куда подевались те годы. Ускользнули, расплылись, впитались в землю. Вижу только маленькую рыночную площадь в городке. Между камней пробивается трава. Старый дом дает трещины, ветшает, вода в фонтане высыхает, в окнах вместо стекол появляются доски.
Но повседневная жизнь в обретенном мире идет своей колеей. В городском пожарном депо устраивают праздники. Посыпают деревянный пол опилками, столы длинными рядами расставляют вдоль стен, освобождая место для танцев. Лампы украшены гофрированной папиросной бумагой, двухцветным серпантином и ленточками с бахромой. В углах зала — грозди воздушных шаров. На белых скатертях стоят миски с овощным салатом, тарелки с селедкой, плетенки с хлебом, между ними возвышаются бутылки с водкой и оранжадом. Первые — белые и прозрачные, вторые — коричневые, мутного стекла. Женщины поднимают рюмки, отставив мизинец, быть может, в знак безотчетного протеста. Они никогда не пьют до дна. Чуть-чуть водки надо оставить — причудливые неписаные законы нового мира.
Первый аккорд оркестра кажется мощным ударом по груди, по животу. На мгновение захватывает дух. Но люди быстро приходят в себя, привыкают к шуму. И, осмелев от водки, пускаются в пляс — топтать парадными каблуками невинные опилки. Вскоре мужчины скинут пиджаки, а женщины повесят на спинки стульев обессилевшие шали. Тот, кому вдруг приспичит подышать свежим воздухом, впустит в открытую дверь морозное облако, холодящее голые плечи и потные затылки.
После полуночи я обычно влюбляюсь в какого-нибудь оркестранта. Больше всего мне нравятся кларнетисты или те, что лупят по барабанам. Танцуя, я строю ему глазки. Петро начеку; бдительность мужа не усыпить никакой выпивкой. По покатой рыночной площади мы молча возвращаемся домой.
На крошечных черно-белых снимках с фигурным обрезом мы всегда празднично одеты, в руке рюмка водки. Я — на шпильках, он — в костюме. У меня — шаль на обнаженных плечах, у него — ватные плечи. Я делаю лицо для фотографа. Он держится прямо, словно на трибуне.
Я не позволяю к себе прикасаться. Говорю: «Я не народжу тоби дытыны, Петре». Не рожу тебе ребенка. Не будет других детей, кроме того, потерянного под Ключборком. Ты старый, а я молодая, ты умрешь первым. После обеда я отправляюсь на прогулку или к портнихе. Ухаживаю за больной теткой Маринкой. Она умирает зимой сорок девятого от обычного воспаления легких. Для нас — солнечных и низинных — это неподходящий климат. Губителен сам воздух.
Смотреть здесь особенно не на что. Весь городок — маленькая рыночная площадь с почтой и парой магазинов. Есть еще дом культуры — бывший постоялый двор — и закусочная, из которой, едва открывается дверь, вылетает облако влажного пивного смрада. За городом, в пяти минутах ходьбы от рынка, маленькое кладбище, немецкое. Одна из первых новых могил на нем — теткина. Домики жмутся друг к дружке, словно озябшие щенята. Каждая прогулка кончается в полях. Поселившиеся здесь люди хоть и говорят на одном языке, но столковаться не в состоянии. На это потребуется еще не меньше двух поколений.