Последние капли вина

Рено Мэри

Как бы то ни было, его шутовские ужимки выходили за пределы шутки. Когда бы я ни прошел мимо стены недалеко от моего дома, на ней огромными буквами было написано "ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПРЕКРАСНЫЙ АЛЕКСИЙ!". Его серенады нарушали наш сон, ибо, сообразно своей натуре, он нанимал вдвое больше музыкантов, чем кто-либо иной. Если Хармид пел под флейту и лиру негромко и, должен признать, довольно приятно, то Полимед устраивал такой шум, что соседи поднимали крик, а мне приходилось утром извиняться перед матерью. Я не хотел обсуждать с ней эту тему, но не мог дать ей повод думать, будто я поощряю Полимеда. К моему облегчению, она воспринимала все это спокойно, только говорила, чтобы я не позволял ему приходить снова, потому что шум будит ребенка; я передал ему эти слова, надеясь тем его пристыдить и вынудить отступиться. Но он, кажется, пришел в восторг от того уже, что я заговорил с ним - пусть даже в таком тоне. И, как будто мои желания для него вообще ничего не значили, как будто я был статуэткой из золота и серебра, за которую он набавляет цену на торгах, через два дня он превзошел сам себя. Возвращаясь после упражнений в раннюю дневную пору, я, приблизившись к дому, увидел, что он разлегся на ступенях у наших дверей и, похоже, довольно давно.

Приходилось мне слышать о влюбленных, преследующих подобным образом предмет своего обожания, но я думал, что такое случается только в комедиях. Несколько мальчишек остановились поглазеть и вслух удивлялись, где он успел надраться с утра пораньше. В тот момент, когда я остановился там, подошел наш сосед Фалин и, наклонившись к Полимеду, начал настойчиво спрашивать, не заболел ли он. Я видел, как тот закатил глаза, и мог догадаться, что за ответ он сыскал, потому что Фалин отошел от него, бормоча что-то под нос и покачивая головой. Я представлял себе, как в доме переговариваются рабы и гадают, что им делать. Тут Полимед приподнялся на одной руке, озираясь вокруг, словно искал то ли меня, то ли кого-нибудь другого, кто мог бы восхититься им. Прячась за соседское крыльцо, я удрал незамеченным.

Я добежал до конюшен и сам вывел из стойла Феникса, не зовя конюха, на случай, если он знает, что происходит. Это плохо кончится, думал я, раз я уже стесняюсь наших собственных рабов. Вскочил на коня босиком, как был, и ускакал, сердитый почти до слез. В этом деле мне мог бы помочь дед Стримон, будь он другим человеком; но при его характере и воззрениях обратиться к нему с подобной просьбой оказалось бы для меня невыносимым унижением. И без того он мог зайти проведать нас и увидеть все своими глазами - хуже не придумаешь.

Однако, оказавшись на Улице Гермщиков, я увидел там единственного на свете человека, с которым мне было приятно встретиться в этот день. Он беседовал с кем-то и, не желая прерывать его, я натянул поводья чуть поодаль.

Второго мужа я не знал. Сократ завязал разговор с каким-то простым гражданином, как часто делал; я сразу увидел, что этот человек уже начинает горячиться. Пока Сократ задавал людям вопросы об их ремесле, все было в порядке, ибо он очень внимательно выслушивал то, что ему рассказывали; и если под конец он показывал им какое-то более широкое приложение их собственных познаний, то делал это умело, давая им возможность думать, что это они сами научили его чему-то. Но временами попадались такие люди, которым не нравилось, когда их принуждают думать своей головой, и тогда дело оборачивалось плохо.

Этот человек походил на скульптора самого низкого пошиба - такие устраиваются изготовлять гермы; мужик со здоровенными ладонями, покрытыми каменной пылью, свидетельством его занятий; а беседа их уже дошла до такой точки, что больше походила не на отвлеченный спор, а на ссору, какую можно услышать во дворе каменщика. Может, Сократ решил слегка оживить воспоминания юности. У меня на глазах тот человек бросился на него с яростным воплем, ухватил за волосы и принялся трясти. Я ударил Феникса пятками, и он ринулся вперед, да так, что все на улице шарахнулись в разные стороны. Несясь туда, я не видел, чтобы Сократ особенно оборонялся - он все еще пытался что-то втолковывать. Я подлетел к ним и крикнул незнакомцу: "Отпусти его!", а Феникс, услышав мой сердитый крик, взвился на дыбы по собственной воле и копытами ударил того человека в голову, как мой отец учил его делать в бою. Меня это совершенно захватило врасплох, но я сумел удержаться у коня на спине и, дернув за повод, отвести его от Сократа. Незнакомец же, о котором мне некогда было подумать, удрал.

Кое-как успокоив Феникса, я спрыгнул на землю. Сократ шагнул в сторону, отходя с пути лошади, и мне показалось, что он шатается. Я быстро обхватил его руками, спрашивая, не ранен ли он. Но его тело было твердым как камень, и я почувствовал себя дураком.

– Мальчик мой, - сказал он, подмигнув мне, - ты что ж это делаешь с моей репутацией? Одно дело - дать вырвать себе волосы ради разумной причины; но завтра все обернется совсем по-другому, когда каждый начнет говорить: "Поглядите на этого старого мерзавца, который перещеголял всех соперников, специально наняв забияку, чтобы тот напал на него, и стал теперь единственным мужем в Городе, который может заявлять, что прекрасный Алексий обнимал его прямо на улице".

– Если бы это было правдой!
– воскликнул я со смехом.
– Жестоко, Сократ, высмеивать меня с таким удовольствием!

Необычность нашей встречи словно сняла с меня всю робость. Я спросил, что заставило этого человека наброситься на него.

– Он поддерживал распространенное среди многих мнение, что египтяне варвары, поскольку поклоняются в качестве богов зверям и птицам. Я заметил, что нам надо вначале поинтересоваться, действительно ли они так делают. В ходе разговора он вынужден был признать, что поклоняться человекоподобному изображению, действительно веря, что бог напоминает собой человека, - это более нечестиво, чем поклоняться божественной мудрости в облике ястреба. В этом месте он и рассердился; можно подумать, он выгадал бы что-то, считая каждого египтянина большим варваром, чем он сам.

– У тебя кровь течет из головы, - вставил я и вытер ее уголком своего гиматия.

Тут мне попался на глаза знакомый по обличью сына некоего метека, и я дал ему монетку, чтобы отвел Феникса к нам домой, ибо люди уже начали собираться поглазеть на него, как обычно бывает, когда ведешь по Городу хорошую лошадь.

– А теперь, Сократ, - твердо заявил я, - я пойду с тобой, куда бы ты ни шел, ибо как ты сможешь меня прогнать после того, что произошло между нами? Весь город станет осуждать твое непостоянство.

И я глянул на него искоса, как сделал бы Агафон.

Он ничего не ответил, но, когда мы уже шли по улице, я заметил, что он усмехается в бороду. Наконец он проговорил:

– Только не думай, дорогой Алексий, что я смеюсь из безрассудной храбрости, словно человек, беззаботно относящийся к опасности. Нет, просто я подумал: кто сейчас узнает в этом великолепном красавце, который навлекает на меня со всех сторон взоры, полные зависти и ненависти, кто узнает в нем робкого мальчишку, что стоял сзади и прятался к кому-нибудь за спину, как только возникала угроза, что с ним заговорят?

– С тобой, Сократ, - отвечал я, перестав смеяться, - я всегда чувствую себя все тем же мальчишкой.

Он взглянул на меня.

– Что ж, я тебе верю. Потому что тебя что-то тревожит; а когда приходит пора выложить все начистоту, вся эта очаровательная смелость оказывается не глубже кожи. Или, может, это дело любовное? Естественно, в таком случае новичок вроде меня вряд ли сумеет тебе помочь.

– Ты ведь знаешь, будь это так, я бы стучался к тебе в двери еще до рассвета, как все остальные. Но это всего лишь история с поклонником, и ты можешь назвать меня холодным, как называл раньше, и выгнать вон, не дав даже случая доказать, холоден я или нет.