Последний бой КГБ
Шрифт:
Толпа на площади прибывает, машины осторожно объезжают кучки людей, которые выплескиваются на мостовую с зеленого газона вокруг памятника.
На въезде в Кремль у Боровицких ворот тщательно проверяют документы, охранников больше обычного, они серьезны и настороженны. Это тоже в порядке вещей, момент наивысшей бдительности обычно наступает после того, как неприятное событие состоялось. Начинаем запирать конюшню после того, как украли лошадей. На Ивановской площади сияют золотом в голубом безоблачном небе купола Ивана Великого. Они сияют почти четыре столетия, видели нашествия, резню, смуты, смены правителей, пожары, мелькающие фигурки
У подъезда здания Совмина паркуются два огромных ЗИЛа. Это прибыл начальник Генерального штаба генерал армии М.А. Моисеев, который тоже направляется в Ореховую комнату. Там уже много людей. Мы с Моисеевым успеваем коротко ругнуть наших бывших начальников за глупость, то есть деяние более тяжкое, чем преступление или ошибка, но продолжить разговор не удается – в приемную входит президент, пожимает руки всем присутствующим и отзывает меня в пустующий соседний зал заседаний.
За закрытыми дверями происходит недолгий разговор. «Чего добивался Крючков? Какие указания давались комитету? Знал ли Грушко?» Отвечаю, как на исповеди, моя неприязнь к Горбачеву куда-то испарилась. Рассказываю о совещании у Крючкова 19 августа. «Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете». Согласно киваю. В отношении Грушко говорю: «Не знаю, возможно, он знал». (Немного позже приходит мысль: а, кстати, почему президент так уверен, что я не был причастен к крючковским делам? Или проверял, что мне известно и что неизвестно?)
– А кто у вас начальник пограничников?
– Калиниченко Илья Яковлевич.
– Как они меня окружили, стерегли. Был приказ стрелять, если кто-либо попытается пройти через окружение.
Пытаюсь сказать словечко в защиту Ильи, человека, не способного на злодейство, но президент пропускает это мимо ушей.
Горбачев говорит, что он временно возлагает на меня обязанности председателя комитета: «Поезжайте сейчас, созовите заместителей председателя и объявите им это решение». Одновременно он дает указание, чтобы я и мои коллеги подготовили отчеты о своих действиях 19 – 21 августа. Отчеты следует направить лично президенту в запечатанном конверте.
Михаил Сергеевич выглядит прекрасно. Он энергичен, оживлен, говорит коротко и ясно, глаза блестят. Именно так должен выглядеть человек, хорошо отдохнувший на берегу ласкового теплого моря, но никак не вырвавшийся на свободу узник.
Есть в нашем мире вещи неизменные. Одна из них – повадки царедворцев. Проходя через Ореховую комнату, руководитель КГБ, то есть личность в нынешней обстановке, несомненно, подозрительная, видит дружелюбные, теплые улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай…
Собираю своих коллег, объявляю указание президента. Вопросов ни у кого нет. Надо обсудить, что делать. Договариваемся собрать совещание руководящего состава КГБ завтра, а на нем определим срок и содержание заседания коллегии. Коллегию надо проводить как можно раньше. Создаем официальную комиссию по расследованию деятельности КГБ в дни путча. По предложению Грушко назначаю главой комиссии Титова. В глазах Грушко, потухших и отрешенных, мелькает огонек надежды, они с Титовым старинные друзья. Титов будет хорошим расследователем, но позволят ли ему остаться во главе комиссии? Это вопрос.
Совещание закончилось, иду длинным коридором в свой кабинет. Приятель из «Девятки» шепотом сообщает, что покончил жизнь самоубийством, застрелился, Борис Карлович Пуго, бывший министр внутренних дел, член ГКЧП.
Я знал его. Это был честный, преданный своей работе, рассудительный и добрый человек. Почему он застрелился? Неужели он и другие участники ГКЧП были настолько уверены в успехе предприятия, что неудача оказалась равносильной смерти? Вечная память Борису Карловичу!
Все телефоны в моем кабинете звонят одновременно. Их можно переключить на дежурного, сказать ему, что я занят, отрезать себя от мира и ждать, пока этот мир ворвется в твое уединение… Отвечаю на звонки сам, жонглирую телефонными трубками, ибо интеркома в этом кабинете нет.
Начальник охраны комитетских зданий докладывает, что, пока мы заседали, толпа на площади выросла, ведет себя угрожающе и собирается штурмовать комитет.
– Что делать?
– Закрыть и заблокировать все двери и ворота, проверить решетки. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие. Я дам указание Московскому управлению связаться с милицией.
С огромным трудом отыскивается кто-то из милицейских начальников, обещает помочь, но милиция не появляется. Сумятица и растерянность царят во всех московских учреждениях.
Звонок из Прокуратуры Союза:
– Против Крючкова возбуждено уголовное дело. Нам необходимо провести обыск в кабинете Крючкова. Бригада следователей готова выехать.
– Хорошо, пусть едут.
Тут же следует звонок из Прокуратуры РСФСР, говорит Степанков:
– Мы возбудили уголовное дело против Крючкова и высылаем следователей для обыска его кабинета. С ними приедет Молчанов от Центрального телевидения.
Телевидения?! Впрочем, какая разница…
– Присылайте следователей, но сюда уже едут из Прокуратуры Союза.
– Ничего, мы успеем, нам здесь недалеко. А с ними договоримся.
Действительно, не проходит и десяти минут, как в кабинете оказывается добрая дюжина служителей правосудия во главе с Генеральным прокурором РСФСР Степанковым. Внешний вид команды заметно отличается от того, к чему мы привыкли в этих стенах. Не каждую шею украшает галстук, все какие-то помятые, вежливые, но слегка возбужденные, будто бригада рабочих, которые должны заняться переноской мебели. К моему удивлению, разбираются они между собой быстро и толково, берут в качестве понятых двух машинисток из секретариата. Одна группа идет в кабинет Крючкова, другая направляется на дачу, где горько рыдает Екатерина Петровна. Еще одна группа едет на городскую квартиру Крючковых.
Прошу принести чаю покрепче и начинаю писать отчет о своих действиях для Горбачева.
Звонок. Голос Горбачева: «Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте!»
Почему у меня ни три часа назад, ни сейчас не мелькает даже мысли о том, что надо было бы отказаться от назначения? Привычное – ни от чего не отказываться? Дисциплина? Привычка повиноваться старшим, тем более что здесь распоряжается моей судьбой сам президент? Все это есть. Но появляется и чувство, которое мне самому неприятно, я пытаюсь отогнать его, но оно уходит не сразу – чувство тщеславия: я, потомок сапожников из Марьиной Рощи, недавний пеший боец разведки, оказался во главе Комитета государственной безопасности. Слаб человек. «Суета сует и томление духа…»