Последний бой

Лифановский Дмитрий

Ей вспомнилось, как Саша впервые зашел к ним в класс. Бледный, с тяжелым взглядом исподлобья, в новом дорогом франтоватом костюме совершенно не к месту. Все подумали, что он выпендривается. А у него просто ничего другого не было. Только форма и этот костюм. Еще и Волкова дура, наплела, что он трус, бежал от немцев. Лена хорошая подруга, но вот эта непробиваемая уверенность в себе, порой раздражала даже тихую, добрую и безответную Настю. В тот день Саша после уроков ушел домой, а они еще оставались. Мальчишкам надо было на дежурство в штаб ПВО, а девочкам в госпиталь. Обсуждали новенького. И осуждали. Поляковы даже побить его хотели. Коля Литвинов не позволил. Сказал, что мы не шпана, а комсомольцы. А Насте было

жалко угрюмого, необщительного паренька. Потом они стали помогать друг другу с уроками. Сначала Насте поручили Сашу по комсомольской линии. Просто потому что жили по соседству. Правда, Волкова жила еще ближе, но Лена Стаина почему-то невзлюбила. А потом случился этот арест, разговор с Берией, ночь на квартире у Мехлиса, первый поцелуй. И кто бы что ни подумал, с Сашей она не по заданию Лаврентия Павловича. Сашка ей сразу понравился, еще в первый день.

Настя умылась холодной водой. Из зеркала на нее смотрело бледное, осунувшееся лицо с красными и опухшими от слез глазами в обрамлении черных кругов. Пришлось еще раз умыться. А вдруг Саша очнется и увидит ее такой страшной. Постояла у зеркала, приходя в себя и тщетно пытаясь разогнать тяжелые мысли. Голова была тяжелая, виски давило болью. Нормально поспать не получалось с самого прибытия на базу. В голову все время лезла какая-то ерунда, не давая заснуть, а если и получалось отключиться на некоторое время, тут же приходили сны. Страшные, липкие. То она оставалась одна в темных коридорах базы, блуждала не находя выход, пока не проваливалась в какой-то черный колодец. То к ней тянули руки мертвецы с фотографий из Зала памяти. То какой-то старик с седой бородой и в белой домотканой одежде, сочувственно качал головой, но стоило Насте попытаться посмотреть ему в глаза, приходило ощущение падения, и она с криком просыпалась.

Растерев лицо жестким, приятно пахнувшим полотенцем она вернулась в палату. Бросила быстрый взгляд на мужа, все, как и прежде, никаких изменений. Посмотрела на часы. 20–24. Половина девятого. Скоро зайдет Сергей Сергеевич и прогонит ее спать, а на ее место заступит сиделка. Сколько раз она просила поставить ей кушетку здесь. Ни в какую! Настя подошла к Саше и, наклонившись, коснулась губами его губ. Ее не смутили ни тяжелый, неприятный запах больного тела, ни покрытые черно-белым налетом с капелькой густой слюны губы. Сейчас в ней бурлила смесь из любви, нежности и бессильной ярости, что она ничего не может сделать, чтобы помочь родному, любимому человеку. Внезапно девушка почувствовала, что что-то изменилась. Словно легкая, освежающая волна прокатилась по медицинскому боксу и рассыпалась, ударившись о белоснежные стены. Губы парня слегка дрогнули. Настя отпрянула и с надеждой и недоверием посмотрела на Сашку. Он глядел на нее мутными, но с каждым мгновением все сильнее проясняющимися глазами, приспущенные веки подрагивали, не в силах открыться полностью. Тело ощутимо напряглось под простыней.

— Сашенька, родной, лежи! Ты израненный весь! — нежно придержала его за плечи девушка, не сдерживая слез. Она их просто не замечала, — Лежи, любимый! — она, сбиваясь, шептала ему слова любви и радости, пока не услышала вырвавшийся из горда парня сип, — Ой, что ж я дура-то такая! Ты же пить хочешь! — Настя схватила поилку и приставила ее ко рту Александра, от волнения стукнув его фарфоровым носиком, к которому Сашка тут же жадно присосался, по зубам. Осушив поилку, он вытолкнул языком носик и медленно с трудом моргнув, тихо, чуть слышно прошептал:

— Спасибо, — и закрыл глаза. Но Настя была уверена, что это не забытье, что это просто сон и Саша скоро проснется и пойдет на поправку.

Упругая, холодная темнота сдавливала со всех сторон. Она ворочалась, шевелилась, обволакивала словно огромный удав. И с каждым толчком накатывала нестерпимая боль, от которой

хотелось выть и кататься по земле. Горло опухло словно набитое омерзительной ватой, а тело не чувствовалось. Саша пытался вырваться, отодвинуть оттолкнуть от себя эту проклятую тьму, но не чем, нет ни рук, ни ног. Дышать становится все тяжелей и тяжелей. Внезапно послышался гул, похожий на гул авиационных моторов и тьму прорезали светящиеся точки. Они закружились, замелькали, сливаясь в стену света, из которой сначала размытыми силуэтами, а потом все явственней и явственней начали проявляться знакомые фигуры. С их появлением давящая темнота отступила, дыхание облегчилось, правда, тело так и не ощущалось. Фигуры приближались, становились плотнее и вот перед ним стоит генерал Терещенко. Он с восхищенным любопытством оглядывает награды на груди у Сашки и хлопает рукой по плечу:

— Молодец, Александр. Но не расслабляйся. И учиться тебе надо.

А за спиной Терещенко уже стоит Пьяных:

— Надо же, полковник! Уже меня обошел, — на лице у Юрия Прокопьевича теплая улыбка, Сашка растрогано моргает, а перед ним уже Анастасиади с Ваниным. Они просто по дружески обнимают его. Иван Алексеевич с укоризной замечает:

— Как же ты так, Саня? Позволил себя ранить.

А Максим толкает кулаком в грудь:

— Ерунда. Раны вылечит. Скажи, Сталина видел?

Саша не успевает ответить, друзья растворяются в белесом тумане, а навстречу ему шагает Коля Литвинов в разорванном на груди ватнике, из которого торчат бело-красные клочья:

— Спасибо за маму, командир.

А следом ребята с Ковчега, девчонки из полка погибшие в Крыму, Мехлис со строгим взглядом и пулеметом Дегтярева на плече, физрук Батин… Значит тоже погиб? Где? Когда? Коля Ивелич. Коля?! Как же так! Сержант Кулебяка. Лейтенант Тюрин и старший лейтенант Демидов. Нескончаемый поток мертвецов. Свет становится все тусклее и вот он почти гаснет, остается лишь яркое пятно, в котором стоят папа, мама и сестра.

— Горжусь, сын! — отец смотрит серьезно, но в глубине глаз пляшут веселые бесенята.

— Мы тебя любим, сынок, — мама с любящей улыбкой проводит теплой ладонью по щеке. Хочется, чтобы это касание длилось вечно. Но нет! Ее рука тает в темноте! Нет! Пожалуйста! Еще чуть-чуть! Тщетно…

— Валю береги, братик, — Алька смотрит ему в глаза, а потом, задорно дернув в стороны свои хвостики на голове, показывает язык и пропадает в разноцветных искрах.

Стойте! Подождите! Не уходите! Почему он не может к ним прикоснуться, поговорить?! Почему?! Почему?! Почему?! Его могут обнять, с ним могут говорить, а он нет!

— Потому что тебе еще рано.

Сашка оборачивается. Перед ним стоит старик. Седая борода спадает на белую домотканую рубаху, свисающую до колен. Портки с растянутыми коленями, из-под них точат сухие босые ноги, с узловатыми старческими пальцами. Такие же сухие узловатые руки. Глаза… В глаза посмотреть не получается. Что-то не дает.

— Ты кто? — слова вырываются сами по себе. Слова? Он может говорить?!

— Создатель, — усмехается старик.

— Ааа, боженька, — в голосе Сашки нет ни страха, ни почтения, лишь ненависть и боль. Старик, будто не чувствуя злости в интонациях, поправляет парня.

— Нет, Создатель.

— А есть разница? — ну почему он может говорить с этим незнакомым стариком, а с мамой, папой, сестрой, друзьями нет?!

— Конечно, есть. Как между архитектором и чернорабочим. Создатель — творец. А боги они так, для порядку.

— Порядку? — Сашка зло хмыкнул, — Хреновый они порядок устроили. Войны, кровь, смерть.

— Разве это они? — искренне удивился старик, — Это вы сами, Саша. Тебя же никто воевать не заставлял. Ты сам. Все сам.

— Не заставлял, — устало кивнул парень. Почему-то злость и запал пропали. Навалилась какая-то апатия, тоска, — Просто… Иногда по другому нельзя.