Последний бой

Федоров Павел Ильич

— Места себе не найду! — он сцепил руки на коленях.— Я знал, что вы не одобряете мой заход в эту чертову Глинью.

— Почему знал? — спросил я.

— По вашему молчаливому виду было ясно...

— Почему же уступил в самую последнюю минуту?

— Рядом стоял Бахман, полубосой... Просить начали...— В глазах лейтенанта сверкнуло ожесточение и боль, которая разбередила мне душу. Ничего уже поправить было нельзя, но командиру хотелось выговориться.

— Ведь принял решение идти сразу к месту перехода и вдруг на тебе! — сокрушался Головачев.

—

Никогда нельзя менять своих решений, если считаешь, что они разумны. Тем более что большинство было настроено идти прямиком,— проговорил я и натянул одеяло до подбородка. Жалко было лейтенанта, а утешить нечем, но и молчать становилось тягостно.

— Ничего, всякое бывало...— слова мои прозвучали слабо и тут же увяли.

— Да, всякое,— согласился Головачев.— Виноват один я, мне и ответ держать. Так хорошо сходили, эшелон сработали чисто! Тут летчики встретились, как на грех...

Это были слова, полные горечи и сострадания. Что я мог ему ответить?

— Я перед вами исповедуюсь, а вы молчите, старший лейтенант...

Головачев поднял глаза, в них была глубокая печаль. Он терзал себя и меня в придачу. Я приподнялся с подушки и сел.

— Ты хочешь сказать, лейтенант, что я мог удержать тебя?

— Возможно...— тихо ответил он.

— Но ты мог послать меня подальше...

— Этого я бы себе не позволил...

— Наверняка, не послушался бы, тем более после истории с кочубеевцами. Я ведь знаю, что не все тогда одобрили мой поступок.

Теперь молчал он.

— Когда выступаем?

— Завтра ночью.

— Снова будем форсировать железку?

— Да. Кричев — Могилев. Там еще опаснее, чем в Темном бору.

— Почему?

— Совсем недавно люди Ивана Матяша взорвали несколько километров рельсов и спилили телеграфные столбы. Злые как собаки фашисты несколько дней потратили на восстановление. Мертвой была железка, а на шоссейках партизаны хозяйничали. Знаете, как теперь охраняют, с боем переходить придется.

Головачев ушел.

Снова эта проклятущая железка. Как перейду? На чем поеду? Одного коня потерял, а кто даст другого?

Наверно, проспал бы я не только день, но и всю ночь, да хозяйка разбудила под вечер.

В сумерки меня навестил капитан Назаров, принес узкоплечую, коротенькую серую шинелишку и мягкую фетровую шляпу.

— Ничего другого не нашлось, а ночи прохладные стали. Зато шляпа какая! — восторженно проговорил мой новый друг.

Ну что ж, шляпа так шляпа... Надел первый раз в жизни. Фуражки, кепки разные, пилотки, папахи носил, а вот шляпы — никогда. Брюки с леями, куцая, до колен, солдатская шинель, модная шляпа с загнутыми полями — ну и вид у меня! Прошелся по горнице и первый раз за эти два последних дня вызвал у товарищей смех, не подозревая, какие огорчения и невзгоды ожидают меня впереди в этом нелепом наряде...

На следующий день мы стриглись и брились у доморощенного парикмахера Терентия, мылись в бане.

Намазав хозяйским дегтем сапоги, почистив ваксой свои кавалерийские

леи, разгладил щегольскую шляпу и в таком виде отправился представиться командованию батальона, а заодно попросить верховую лошадь, зайти в санитарную часть и поблагодарить медика.

Штаб батальона находился за речушкой. Не дойдя нескольких шагов до деревянной кладки, нос к носу встретился на тропинке с кочубеевцем, младшим лейтенантом Солдатовым.

— Ого! Мое вам нижайшее, товарищ гвардии старший лейтенант! Убей меня бог, не узнал бы! Живой и в шляпе! — Озорной нос Солдатова сморщился от смеха.— Здравствуйте!

— Здравствуй! — Мы пожали друг другу руки.

— Ну как, наломали вам бока-то? А то не поехал с нами... ускакал...— корил меня он.— Плохо ребят своих вел...

— Да уж хуже некуда...

— А вот мы прошли за милую душу, без единого выстрела. Чего взбеленился? Столько пережил всякого, башку мог потерять ни за грош. Где буланый конь твой? Молчишь? Такого буланка загубили, даже проехаться не дал...

Солдатов был возбужден, доволен не только собой, но и всем белым светом, голубые глаза искрились, широкие ноздри раздувались.

Радуясь этой неожиданной встрече, я спросил:

— А почему вы здесь задержались?

— Как почему? Вас поджидали! Эту железку одному запросто не проскочить. Назаров пришел со своими орлами. Вечером демидовцы подойдут. Большой-то группой легче, а фрицы тоже побаиваются нашего перца. Ну, привет! Ты на нас не серчай. Будем друзьями. Я к тебе в госпиталь приду. Бывай!

Солдатов помахал мне рукой и, придерживая болтающийся на боку пистолет в матерчатой кобуре, побежал по тропинке.

Я остался на берегу заросшей осокой речушки...

Все эти дни я мечтал лишь об одном: скорее бы попасть в полк Гришина, а там на Большую землю, чтобы врачи стационарного госпиталя смогли наконец вылечить мою руку, извлечь сидящие в ней осколки, от которых пальцы стали тонкими и скрючились в беспомощную горсточку. Все приходилось делать теперь левой рукой, а я ею даже есть по-настоящему еще не научился. Сейчас вместо госпиталя, в силу какой-то роковой обреченности, я должен переходить опасные магистрали и большаки, сгибаться от свиста пуль и осколков, снова ждать, когда укусит та единственная, тебе одному припасенная...

И все-таки, несмотря на все удары судьбы, я шел к партизанской Железенке, где размещался штаб полка Сергея Гришина...

Перейдя по бревенчатой кладке на ту сторону речушки, прошел мимо палочных изгородей, за которыми блестели на солнце кочаны капусты, желтела увядающая картофельная ботва. Неподалеку от ворот ближнего дома меня обогнал всадник на белом тонконогом коне, уверенно сидевший в седле. Командир был молодой, светловолосый, в черной, сдвинутой на затылок папахе, в ладно сидевшей черной кожаной куртке. Нетрудно было догадаться, что это и есть Иван Матяш. Спрыгнув с коня, он передал повод подскочившему бойцу и, видя, что я подхожу к нему, крикнул скороговоркой: