Последний из Секиринских

Крашевский Юзеф Игнаций

Но кто опишет, что делалось со стольником! Он ожил, помолодел и беспрестанно повторял себе: «Не пресечется род Секиринских! Не кончится на нем! Женю его, женю! Еще неделя, и я поведу его к алтарю, и разве не милость Божия, а то доживу-таки до потомка Секиринских. Чувствую, что во мне еще есть столько силы. Не исчезнет род Секиринских, и они за это будут обязаны мне. Если бы не я, он никогда бы не женился»…

Стольник прежде всех гостей поспешил к Маржицкому и привез с собой ковры, столовое серебро и разную утварь, зная, что очень обяжет этим хозяина при столь многолюдном съезде.

Собеслав

приехал накануне венчания на пятерне вороных коней, — в новой коляске, нарочно к этому времени выписанной из Варшавы. За ним ехала бричка, запряженная пятернею гнедых, а за бричкой еще меньшая бричка, запряженная четвернею серых. Возницы громко хлопали бичами, а пан Себастьян ожидал милого зятя с кубком вина в сенях.

Отчего же так задумчив и угрюм сидит в коляске Собеслав? Отчего при виде дома невесты не прояснились его морщины на лбу, не разгладилось его лицо? Напротив, глаза его отуманились, что-то сильно сжало ему сердце, какое-то воспоминание взволновало его до глубины души; он схватился руками за грудь, взглянул вперед, вздохнул и забился в угол коляски, как бы скрываясь от взоров наблюдателей.

Но поздно было вспоминать, тосковать и раскаиваться, надобно было веселиться. В сенях раздался крик: «виват» — и пан Себастьян заключает зятя в свои объятия. Стольник плачет от радости, а Клара смотрит в окно и пожимает плечами. Собеслав был серьезен, молчалив, холоден, почти мрачен и ускользнул во время громких приветствий к невесте.

Вечером началось уже свадебное пиршество, потому что гости, жившие в отдаленных деревнях, начали съезжаться. Кубки стучали до поздней ночи, а пан Маржицкий ходил от одного гостя к другому, обнимая и упрашивая выпить.

Утром, во время завтрака, гости старались быть воздержанными, чтобы сберечь свои силы на самое торжественное время. Посетителей было множество, потому что пан Себастьян просил всех к себе, начиная от богатейших помещиков до мельчайшей шляхты.

Наконец, торжественное время наступило. Панна Клара в белом атласном платье, с розмариновым букетом на груди, в таком же венке, под которым положены были на счастье червонец и кусочек сахару, явилась в залу просить у отца благословения. Пан Собеслав тоже в белом жупане и в светло-зеленом бархатном кунтуше, с саблею в золоченых ножнах, с шапкой под мышкой, вошел в сопровождении своих приятелей, поклонился в ноги пану Маржиц-кому, который ожидал этого обряда со сложенными на груди руками и с важным видом, приличным обстоятельствам. Алтарь был приготовлен в зале. Ксендз стоял уже в облачении; свечи горели ярко среди наступавших сумерек, и торжественное молчание, какое бывает перед всяким великим событием, предшествовало порывам горя и радости, слез и поздравлений.

Вдруг дверь с шумом отворяется, и рослый мужчина с небритой бородой, плечистый, грязно-одетый, быстро входит в комнату и обращает на себя всеобщее внимание. Маржицкий подумал сперва, что это новый гость, и сделал шага два к нему навстречу, но никто не знал гостя; только стольник и Собеслав побледнели.

То был Ксаверий Вихула. Он ворвался в спокойное общество с своими кровавыми глазами, раздутыми ноздрями, с лицом, воспламененным злобою, с растрепанными волосами, и с губами, дрожащими от злости и нетерпения. При виде его каждый почувствовал, что готовится какая-то катастрофа; все онемели и отступили от него и ожидали грома, который непременно должен был грянуть.

— Пане Маржицкий, — сказал Вихула громким голосом, — вы меня не знаете!

— Не имею чести… право, но мне очень приятно…

— Есть тут такие, что меня знают, — сказал Вихула и насмешливым взглядом обвел гостей. — Я Ксаверий Вихула, обыватель Черский, к вашим услугам, и пришел как раз вовремя спросить вас, неужели вы намерены выдать дочь за мещанина?

— Что это значит? — спросил хозяин.

— Тот, кого вы готовы назвать своим зятем, — заключил Вихула, — носит шляхетское имя, родился от шляхтича, но лет десять, да лет десять, торговал и барышничал в Люблине, нажил деньги торговлей и потерял шляхетство!

Стольник, услыша эти слова, упал в кресло, а от Собеслака все отступили, как от зачумленного. Панна Клара с презрением сняла с пальца кольцо и бросила его на пол. Маржицкий ломал в отчаянии руки. Поднялся страшный шум. Собеслав, опомнясь от смущения, выхватил саблю и бросился на Вихулу, но тот, не обнажая своей, посмотрел только на него и сказал:

— Я с вами могу только сражаться на дубинах, потому что вы не имеете права носить саблю!

Сказав это, Вихула вырвался из окружающей его толпы и исчез; за ним в бешенстве бросился жених, и оба скрылись из вида.

Но кто опишет, что происходило со стольником? Едва дыша и не зная, что отвечать на вопросы и упреки, на крик Маржицких, он велел закладывать лошадей и уехал домой ночью.

Напрасно пан Себастьян, опомнясь, выбежал за ним вслед и, остановя его на крыльце, просил возвратиться. Пан Корниковский отводил его рукой и стоял опершись о столб, бледный, как смерть, повторяя машинально:

— Последний из Секиринских! Последний из Секиринских! Больше ничего нельзя было от него добиться.

Толпа гостей начала украдкой разъезжаться, чтобы не печалить отца, потому что напоминала ему своим сборищем его унижение; через час уже осталось только несколько ближайших друзей.

Панна Клара горько плакала в своей комнате. Женщины ее успокоили; но она, отвергая всякое утешение, повторяла одно с диким отчаянием: «Мещанин, купец» и потом насмешливо хохотала, потом опять предавалась слезам, с чувством, которого в ней никто не подозревал.

Что сделалось с Секиринским — никто не знает. Убит ли он Вихулою, за которым погнался; бросился ли с горя в Вислу или какая судьба его постигла — предание молчит об этом. Достоверно только то, что этого имени в Польше не слышно больше.

Пан Петр Корниковский, стольник Пурский, жил еще лет пять после этого печального события, но такою жизнью, которая была похожа на полусмерть. Он по большей части сидел молча, с поникшей головой в своем кресле, а если и открывал рот, то для того, чтобы повторять беспрестанно:

— Последний из Секиринских! Последний из Секиринских. Родословное дерево и несколько старых портретов перешли к

нему по наследству из Секиринка и висели в его спальне. Он смотрел на них по целым часам и в лучшие минуты своей печальной дряхлости рассказывал навещавшим его знакомым грустные события последних двух поколений, оканчивая всегда свой рассказ вздохом и словами: