Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Тарантул укусил! — крикнула мне старуха с темной, пергаментной кожей. — Даже ради этого не остановится!
Она засмеялась, потом смех превратился в мучительный сухой кашель.
Над головами толпы перед Доминиканской церковью в небо поднимались темные столбы густого дыма.
Полыхающие чувства толкали меня вперед. Тогда повернуть назад значило отвернуться от самого Бога. Или стать спиной к дьяволу в момент его нападения. Такое было под силу лишь святым.
Неожиданно я увидел на краю бушевавшей толпы господина Соломона, ювелира. Дюжий великан с богатырской мускулатурой кузнеца заломил руку ему за спину. Его шея и волосы были заляпаны дерьмом. У него задрожали колени, когда он узнал меня. Пронзительный взгляд умолял меня спасаться бегством. Я представил себе его голос:
— Скорее, Берекия, пока не поздно!
Его толкнули в спину, и он исчез в толпе.
Я нырнул следом, и внезапная волна вынесла меня в середину. Все мое существо наполнилось ужасом, стоило представить, что в центре этого сборища могла оказаться моя семья. Но телом моим владел жар сродни плотскому влечению. Я продвигался вперед медленно, словно во сне, пока не оказался на краю свободного пространства.
Костер. Треск пламени. Оранжевые и зеленые языки тянутся к самой крыше церкви.
На вершине колокольни доминиканский монах с вздувшейся шеей, протягивая над толпой насажанную на меч отрубленную голову, полным злобы голосом подстрекал толпу:
— Смерть еретикам! Смерть проклятым евреям! Да свершится над ними Божий суд! Пусть они отплатят за свои злодеяния перед детьми христиан! Пусть они…
Пламя, вскормленное телами сотен евреев, отдавало невыносимым жаром. В оцепенении я смотрел в огонь, пока, наконец, не узнал лицо: Несим Фароль, переводчик и меняла, словно выглядывал из окна пламени, не сводя с меня глаз.
Его голова дочерна обуглилась, глаза стали белыми, без радужек. Щадя собственные нервы, я опустил глаза, но прямо у своих ног увидел Моисея Альмаля, канатного мастера, чем-то напомнившего мне бюст Иоанна Баптиста, поставленный на текучую багровую основу. Вокруг костра растекались лужи крови, из которых поднималась груда тел.
Секунду или, быть может, минуту спустя — подобные сцены не способна зафиксировать последовательная память — какой-то человек подскочил к костру и, срубив голову Альмаля, убежал с ней.
Пока я глядел, как он яростно прорывается сквозь толпу, другой человек с обнаженным торсом, обливающийся потом, будто рудокоп, принялся кромсать топором тело пожилой женщины, распластанное на земле. Сначала он отрубил ей левую руку, затем правую. На пальце последней я заметил кольцо: аквамарин сеньоры Розамонты, нашей соседки, всегда угощавшей меня лимонами. Человек с топором настолько увлекся этой жестокой радостью убийства, что не заметил камень. Он захохотал и крикнул:
— Прах евреев станет славным удобрением для наших полей!
Он швырнул руки сеньоры в толпу. Раздались одобрительные возгласы, и я ринулся следом за ними. Бледный прыщавый моряк с севера приставил руку с кольцом к своей голове, приплясывая и напевая пьяным голосом песенку на грубом гортанном языке. Оказавшись со мной лицом к лицу, он прекратил плясать. Я высыпал ему под ноги все деньги, что были у меня с собой, и указал на его находку. Он кивнул, гортанно выкрикнул что-то и подбросил руку в воздух, прямо в парящих вверху чаек. Она упала, разбрызгивая кровь. Я подхватил ее и спрятал в сумку. Голос злой судьбы, донесшийся со ступеней Доминиканской церкви, заставил меня обернуться:
— Убить еретиков! убить немедленно!
Это был коренастый монах с совиными глазками, укутанный недобрым покровом собственной веры. Он протягивал к толпе палку с окровавленным Назарянином, будто геральдический щит. Соломон-ювелир, лежал на мостовой у ступеней церкви, на спине, истекая кровью, словно раненый пес. Я приблизился, и он выкрикнул мое имя — достаточно отчетливо. Его белый халат пятнали багровые полосы. Двое мужчин, тела которых блестели от пота и крови, избивали его скрещенными наподобие распятий планками с торчащими из них гвоздями. Соломона, который делал золотую фольгу в волосок толщиной. Соломона, который расцеловал меня в губы и разрыдался, увидев иллюстрированную моей рукой Книгу Эсфирь, сделанную специально для него. Соломона, который…
Это убийство было тяжкой работой. С каждым ударом из тела ювелира вырывались к небу фонтаны крови. Руки протянуты вперед в безнадежной попытке остановить, — из пробитых ладоней кусками вырвана плоть. Крики. Он кричит на иврите, взывая к королю Мануэлю. Теперь к Аврааму, Моисею. К Богу.
— Остановите! Боже! Остановите!
Он задохнулся, когда из горла хлынула кровь.
— Обреем еврея прежде, чем он сдохнет! — крикнул один из палачей.
Вытащив из огня горящую ветку, он поднес ее к седой бороде Соломона. Она вспыхнула. Глаза замученного ювелира расширились от боли, дико взирая на мир, отказавший ему в помощи.
В моем мозгу вспыхнула искра ереси. Я думал: «Это ошибка Бога: он не дал нам способности забрать себе хотя бы часть этой невыносимой боли».
Массивный мужчина, на лбу которого красной краской был нарисован крест, отделился от толпы, громко моля о пощаде и дожде. В руке он сжимал ржавый топор. Широко размахнувшись над головой, он обрушил зазубренное лезвие на шею Соломона. Кровь брызнула к моим ногам, обезглавленное тело обмякло и завалилось, словно кукла. Из шеи кровь хлестала как молодое вино из бочонка.
Придя в себя, я увидел, что христиане уставились на меня: это был идиотизм, но, к своему ужасу, я невольно начал бормотать под нос молитву на иврите!
Внезапно меня схватила чья-то рука, потащила прочь. Резко развернула. Лицо показалось мне знакомым. Давид Моисей?..
Мы проламывались сквозь стену тянущихся рук с неощутимой скоростью ночного кошмара. Мчались сквозь движущуюся чащу. За угол. Вверх по каменным ступеням. Вниз по тенистым аллеям. В дом. Через заднюю дверь в гостеприимную темноту.