Последний мужчина
Шрифт:
— Кем и когда?
— В раю. В раю, дорогой. Ведь именно «требование» привело вас на землю, и люди познали меня. Теперь только под ручку со мной вы ищете, требуете и убиваете. Неразлучны, так сказать, — собеседница щёлкнула языком.
— Никто в это не верит, — вырвалось у Сергея.
— Увы. Наступает в жизни момент, когда верят все. За минуту до смерти! Я-то знаю. Да поздно.
— В это тоже никто не верит, — уныло произнёс мужчина.
— Так останови бег и оглянись. Хотя что я говорю. Человек оглядывается назад только раз в жизни. Когда неизлечимо болен. Прости за резкость. Или тюрьмой. Останавливают. У него вдруг появляется время. Много времени. Обернуться и подумать. На больничной или двухъярусной
— Ну вы даёте, — промямлил Сергей.
— Однажды ему задали вопрос: «Что дали вам большие деньги?» Тот ответил: «Спокойствие и уверенность».
— А разве не так? — Беглец отнял от лица руки.
— Они обманули его. Ни того, ни другого он не получил. Как и все подобные.
— Кто обманул? Деньги?
— Да ты не в себе! Очнись!
— А как же последняя роль? Финансист. Сам ведь поражался, почему восхищаются сыгранным подлецом.
— Лукавит, награду восхищением он получил по праву!
— Так ведь умирал тогда…
— То-то и оно. Понимаешь, спокойствие и уверенность даёт не наличие, а отсутствие больших денег. Есть люди, которые считают именно так. Но они — вторые. Иногда последние.
— Прямо какая-то оборотная сторона спокойствия!
— Обратная. Сам же так говорил. Но никого не переубедить. И несчастными умирают первые, потому что вторые смерти не боятся. Как твой Толстой. Даже желают… Пардон, забегаю. Хе-хе. Дуглас говорил это больной, на пороге. Уже я с косой заглядывала, а он так и не понял ничего. Второй возможности не дадут. Не признает его твой воин меж крестов.
— Какой ещё воин?
— Тоже впереди. У тебя впереди. Для меня он такая же загадка.
— К чему мне это? Всё равно никто не верит… — Сергей снова опустил голову.
— Неверие, — голос опять перешел в шёпот. — Неверие погубило фарисеев в древней Иудее, и они распяли Христа. Неверие выплеснуло миру самые чудовищные войны. Неверие разрушает семьи, растлевает детей и убивает жизнь. Только оно. И продолжает губить вас. Рядом живут тысячи отринувших зло, но вы не верите даже в это. Что поделать, не дают интервью, не бывают в салонах и на фуршетах — там запах смердящий. Даже я затыкаю нос. А другие… «Все как я», — мысль спасительная. Успокаивает. Но поражённую душу. — Она в который раз вздохнула. — Вот так и копаете ей могилку. Каждый своей совести. Тому, чего не прибавить. Не в вашей власти прибавлять, сколько её ни имей. А тратите на одно. На меня. Приближаете, прямо рветесь! Цените то, что не имеет никакой ценности. Дорожите пустым, чтобы легче нести. Куда? Кому? Лопаты только мелькают. Да мешки. Ты погляди сверху на землю. Вся копошится! — Она кашлянула.
— Но я-то знаю, что есть другие! Тысячи! — воскликнул Сергей.
Ответа не было.
Он был согласен с молчанием призрачной собеседницы. И то, о чём шла речь, давно понял, ещё там. И пытался изменить, но не получалось. Никакими усилиями. Всё, что говорила она, было правдой, которую он старался скрыть от себя. Не думать о ней, а лишь писать, писать и писать. Иначе приходил ужас жизни. Его обличье Сергей помнил хорошо. А сейчас просто ничего не хотел слушать. «Так устроен мир», — спасительная мысль, за которую цеплялись в такие минуты миллионы бегущих, чуточку ободрила, даже успокоила мужчину. Миллионы… Именно поэтому, чтобы не упустить чувство «неодиночества», — а мысль эта среди бушующей и лишь иногда затихающей бури жизни была тем выступом, за который, не замечая крови на ладонях, держались люди всегда, — он закрыл глаза. Закрыл, стараясь прогнать жестокую правду. Прогнать прочь, как и делал это много раз
— Смотри не вступи в переписку с автором! — Вера Петровна, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет. — Там по телевизору передача…
— Ё-моё… — вырвалось у Сергея. Руки оторвались от клавиатуры.
— Нет-нет. Я здесь. Это сбой. Бывает, — шёпот вернул его в прежнее состояние. — Мы снова в теме. Помнишь сказку о потерянном времени? Из детства.
Сергей не нашелся, что ответить.
— Так смотри.
Неожиданно он увидел свой ярко освещенный кабинет, точнее, одну из комнат его квартиры. «Да я и нахожусь здесь», — мелькнула мысль. На стене прямо перед ним висела фотография известного японского мастера — на фоне заваленного снегом куста спиреи в белом квадрате картины стоял покрытый красной скатертью маленький стол. Над ним, видимо, защищая от падавшего на скатерть снега, возвышался такой же красный зонт. Композиция была хороша, что говорить. Под ней стоял портрет дочери. Совсем молодой девушки, какой и была она. Рядом — дочь с подругой. Справа на стене — уже с подругами. Чуть выше «Ялта после дождя» — любимая картина. Пальмы и мокрый асфальт с отражениями зонтов и витрин. Осень в городе, который убил Чехова, многие годы рождала в нём ощущение утраченного чувства. Точнее, чувства утраченного. Утраченного, но пойманного безвестным художником.
— Смотри. Вот ценность того, что вы ставите превыше себя.
Сергей вздрогнул от неожиданности.
Тюбики и флаконы с пудрой, покой которых нарушала только жена, вдруг стали менять форму. Календари и блокноты, что лежали на нижней полке стола, исчезли. Стрелки часов на маленьком циферблате закрутились вперёд с бешеной скоростью. Неожиданно рядом с портретом дочери появился ещё один. Женщина, удивительно похожая на неё, но много старше, заставила оторопеть. Цвет обоев потемнел. И тут рамка того, прежнего портрета неожиданно лопнула с сухим треском, и он медленно растаял. Несколько детских фотографий, появившись, стремительно начали желтеть и перемещаться по стене.
— Это её внуки, — в голосе чувствовалось сожаление. — Тебя уже нет. Память, как и жизнь, которая так очевидна для вас, обманув, уносится в небытие. И жизни ваших детей. И внуков. На самом деле вы — ничто.
Неожиданно всё стало исчезать. Папки в футлярах, блокноты на столе, картины. Сам стол. Последним растаял красный зонт. Безжалостно содранные обои обнажили кирпичную кладку, пустые бутылки… Штукатурка, синяя краска, фотографии каких-то голых женщин. Он закрыл глаза.
— Боже, для чего это собиралось, копилось, было ценимо? Благополучие, уют, тепло… всё прахом.
— Не то тепло чувствовал ты. Не то собирал и складывал. Видишь, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? — шёпот, словно сочувствуя ему, не сразу продолжил фразу. — А ты — Модильяни, Модильяни… Семья… Набоков… театр… Голову-то не жалко? Память тлеет неотвратимо. Её вообще нет. Спроси, кто блистал на сцене тридцать лет назад или правил страной. Не вспомнит ни одна молодая пара. А ведь для кого-то это был верх устремлений. Мечта! Цель жизни! Великий и страшный обман. Бедный, бедный Янковский.
Сергей удивлённо поднял брови и повернул голову, словно ища собеседницу глазами.
— Да, да, повод прикинуть, закусывать ли заливной рыбой по-прежнему в ресторане ЦДЛ или обойтись холодной рюмкой водки и дома. Вечером, под траур собственных размышлений.
— Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, одеваться, собираться компанией по праздникам, как прежде…
— А помнишь двух старух:
«— Мне бы, Ольга Даниловна, помереть…
— Помереть — трудно. Очень хотеть надо.
— Я очень хочу. Честное слово!
— Хотеть мало. Удача нужна!»