Последний пират
Шрифт:
— В осеннюю ночь погода капризная, и днем капризная не меньше. Поди знай, рассеется туман, заштормует, а судно с такелажем куда больше зависит от погоды, чем если оно без мачты.
— А иначе не обойтись?
— Может, и обойдетесь. Запросите Ригу, своего директора.
Я же знал, что капитан ни за что не захочет сообщить в Ригу об аварии, в Риге вроде никто об этом и узнать не желает — ни по радио, ни каким-либо иным способом. Своими силами они тоже отсюда не вырвутся. Все зависит от колхоза. Теперь они в моих руках.
Капитан молчал, и я продолжал внешне спокойным тоном, словно сообщал по радио о надвигающемся шторме:
— У нас здесь плывучий песок. Оттого и название островка — Ухта [6] . Заштормует море, за ночь посудину песком занесет. А ежели б сразу взяться…
Намеренно я не договорил, чтобы капитан мог задать мне вопрос:
— Думаешь винтом размыть?
Как раз этих слов я и ожидал. Ведь и тем, кто не считает себя всезнайками, надо предоставить возможность действовать своим умом. Это воздается сторицей. Я кивнул.
6
Ухт — зыбучий песок (эст.).
— Дайте приказ людям. Приведите две моторки, и пусть они на полных оборотах винтов размоют песок под траулером. Барометр падает!
— Перед бурей эта штукенция всегда норовит падать. Но я же с этой размывкой засорю песком трубы охлаждения и клапаны моторов.
— Советский вы человек или нет?!
— Тем более. О колхозном добре советский человек должен радеть больше, чем о своем. У колхоза есть план. Запорю я моторы, как нам тогда выполнять план? А план — это закон. Вы же ничего не хотите оформлять официально, — гнул я свое.
— Но как-то ведь надо выходить из положения! Я в беде, а ты можешь мне помочь. Оставим бюрократию, поговорим, как человек с человеком, — чуть не со слезами на глазах сказал молодой капитан.
— Ладно, поговорим. Пойду на риск. Пожертвую для твоего спасения двумя своими моторами ради твоего дизеля.
— Моего «букаву-вольфа»? Как, зачем?
— В колхозе нет двигателя, чтобы давать электричество.
— Ах, вон вы о чем! — догадался капитан, человек вовсе не глупый. (Он ведь не считал себя всезнайкой.) Прикинул и предложил сам: — Если подпишешь акт, что наше судно после поломки компаса, а потом и машины получило течь в море и что во избежание потопления пришлось бросить за борт негодный мотор здесь, в водах Ухты…
— Почему ж не подпишу? И вранья-то немного. Не скажем только, что у борта, за который твой мотор бросим, будет моя моторная лодка ждать, которая песок размывала, — вошел я снова в роль благодетеля, ввернув шутку висельника, хотя знал, что, как только мотор окажется за бортом, траулер сойдет с мели. Сойдет безо всякого там размывания песка под днищем и прочего «риска». Опыт мне подсказывал, что прилива не будет и нечего сегодня бояться шторма.
Мы подали друг другу руки, и уговор вступил в силу.
Меня переправили обратно на сушу, я поддал жару в колхозе и тут же, немедля отправился на спасение потерпевшего судна. Мы разобрали «букаву-вольф» и по частям перенесли на талях в свою колхозную моторку. Несколько мужчин подвели под фордек траулера пустые бочки из-под рыбы, проверив сперва, не пропускают ли они воду. Риф кое-где поцарапал днище траулера. Устранили и эту беду. У переоборудованного из парусника траулера киль был узкий и острый, и мы оттянули судно, наклонив его на бакборт, как в свое время с Юри Тынне, спасая датчанина. И траулер при завывании лодочных моторов, пущенных на полные обороты, сошел с мели. Ванты и мачта остались целы, только не осталось у капитана мотора.
Самая большая наша какуамовая моторка отбуксировала тральщик в Ригу. Акты были подшиты к бумагам и подведены под параграфы. «Негодный» мотор в Риге списали. Аварии не было, латыши получили премии за выполнение и перевыполнение плана третьего квартала.
Только петух, который не знал, что кукареканье — серебро, а молчание — золото, и который из-за своей малой осведомленности попусту драл глотку, понес наказание. Он попал в суп с клецками, им председатель колхоза угощал своего латышского друга, с которым перешел на «ты» перед его отъездом с острова. Мне ведь нужно было остаться в глазах молодого капитана человеком чести и с помощью пива и петушиной похлебки заверить его, что мы, островитяне, до того истрепали моторы трех колхозных лодок, что теперь их надобно ставить на капитальный ремонт.
— Конечно, конечно, — усмехаясь, твердил капитан. Дабы успокоить свою совесть, он в конце концов готов был верить мне.
Спустя две недели на Ухте уже не было недостатка в свете. В безветренную погоду «букаву-вольф» работал с полной нагрузкой, а при ветре ради экономии нефти мы приспособили в помощь мотору один из пяти наших ветряков. Керосин я с благодарностью вернул тестю.
— Пригодится, — сказал тесть, — но, ежели понадобится снова, ты приходи, не стесняйся.
Керосин нам больше не понадобился, и меня не мучили укоры совести из-за «спасенного» с латышского траулера мотора. Я, напротив, стал чувствовать дотоле неизведанный интерес к истории Прибалтики и, поскольку света теперь было вдоволь, времени же по-прежнему в обрез, по вечерам изучал все грехи латышей до и после Генриха Латышского, особливо же в пору самого Генриха, когда они, семьсот лет назад, пришли на подмогу ордену меченосцев разорять эстонскую землю. С молодым латышским капитаном мне больше не довелось встретиться, чтобы обвинить его задним числом в каких-нибудь грехах… Незаметно для себя самого я стал ярым националистом, который считал своим долгом бороться с латышским «шовинизмом». Эта вражда к латышам сидела во мне несколько месяцев, пока однажды вечером, читая Толстого, я не набрел на фразу, что человек никогда не прощает тому, с кем он сам поступил несправедливо. Эта фраза выросла передо мною, как препятствие, которое не преодолеешь незаметно.
Я же сам не прощал латышам, потому что по-пиратски «спасал» их траулер.
А потом произошло нечто, и вовсе спутавшее мои карты. Однажды на Ухту заявились люди, которые принялись обмерять море и искать на острове места, куда бы поставить мачты высокого напряжения. Два километра двухсаженной глубины, отделявших Ухту от материка, не были для них препятствием, чтобы доставить на Ухту силу Нарвского водопада и тепло горючего сланца.
Мне бы только радоваться: энергия «букаву-вольфа» все ж таки дорогая, колхозу хлопотно покупать и доставлять для него нефть. К тому же еще плати жалованье мотористам на карликовой электростанции. Это было чересчур накладно для нашего маленького хозяйства. И все же каждая новая мачта высокого напряжения, тянувшаяся своим стальным каркасом к небесам, словно бы подрезала мои крылья. До сих пор Ухта была как бы отдельным государством, а я, сын Лийзи, президентом его. Теперь же эта относительная независимость ускользала.
Когда высоко над морем между фермами повисли провода и ток с Большой земли добела раскалил нити в лампах колхозной конторы — раскалил гораздо ярче, нежели «букаву-вольф», — я мысленно спросил себя, нужен ли теперь здесь я, старый пират.
Прораб монтажников торжественно заявил при открытии линии электропередачи:
— Теперь и остров Ухта — в большой энергетической сети Северо-Западного района Советского Союза.
— Да, в сети, — буркнул я.
Прораб в пылу воодушевления не заметил двусмысленности брошенной мною фразы, или, как сказали бы ты, Ааду, и твои собратья по ремеслу, ее подтекста. Не заметили этого Ирма и другие женщины, что оказались в конторе, не заметили, пожалуй, и мужчины, кроме моего тестя, старого Кибуспуу.