Последний платеж
Шрифт:
— Он, я имею в виду покойного императора, взял меня за ухо и, подтолкнув поближе к канделябру, стоявшему на столе, словно, чтобы лучше разглядеть мое лицо, спросил: «В тебе, паренек, нет итальянской крови?» Я вынужден был пожать плечами и ответил: «Дед моего деда хвалился, говорят, тем, что будто бы его дед был внуком некоего итальянского поэта…» «Как же твое имя, милейший?» — спросил император. Я без смущения ответил: «Дантес»… Я и понятия не имел тогда, о каком поэте мог толковать мой пра-пра-прадед! Наполеон, пардон, император, еще ближе подтянул меня к свету и пристально минуты две, вглядевшись, произнес только три слова: «Все может быть!»
— На этом и закончилась аудиенция? — вскричал несколько разочарованно Луи-Наполеон.
— Нет, — ответил Эдмон, — император поинтересовался и тем, кто мои родители, какой их возраст… Спросил также, кто арматор корабля «Фараон», привезшего ему
— А может быть… для поцелуя? — с трепетом в голосе спросил принц Луи. — Ведь вы же были действительно мальчик по сравнению с ним. Мальчик, — подчеркнуто повторил он, — а он — император! Вы не считаете, что его рука была протянута вам для поцелуя? — полувопросом еще раз повторил Луи.
Эдмон отрицательно покачал головой.
— Я хорошо знал, как протягивает руку для поцелуя наш марсельский архиепископ… Вот так…
И он даже показал, как именно.
— А император, — он уже втянулся в произнесение этого слова, — протянул мне свою руку вот так! — и он показал, не оставляя места для сомнений, как была протянута рука императора ему. Совершенно, как равного равному, как взрослого взрослому, как мужчины мужчине…
Принц Луи-Наполеон взорвался новой вспышкой восторга, почти пароксизмом восхищения:
— Вот вам и брехня о высокомерии императора! — вскричал он, даже ногой топнув от избытка чувств. — Да ведь это же образец демократизма: пожатие руки простому юному моряку, рядовому марсельцу…
— Простите, сударь… — холодновато остановил его граф Монте-Кристо. — В тот момент я не был простым моряком и рядовым марсельцем… Отец мой был известным портовым лоцманом, уважаемым всеми, и я, как уже кажется, сказал об этом, вел самостоятельно на правах капитана крупнотоннажное торговое судно из весьма дальнего и важного рейса, поймите это, сударь… А не предусмотренный арматором заход на Эльбу мог стоить потери весьма ценного груза… И императору все это было совершенно ясно, и уже поэтому он не мог протянуть мне свою руку для поцелуя.
— Но и это была бы великая честь! — возразил каменно молчавший до этого Жорж-Шарль.
— Для искушенного политика возможно, — с небрежностью бросил ему Эдмон. — Оппортунист, предвидевший возможность возврата его на трон, вероятно, был бы счастлив такому случаю, но простодушный моряк мог и не оценить такой чести…
Принц Луи примирительно вмешался:
— Факт остается фактом — рукопожатие моряка и императора имело место в действительности, и ему надлежит войти в историю!
— Я нимало не претендую на упоминание какого-нибудь историка, господа, — не без некоторой надменности промолвил Эдмон. — Лучше быть малоизвестным графом Монте-Кристо, чем широко и прискорбно известным… — он непроизвольно глянул в сторону Жоржа-Шарля Дантеса и оборвал свою фразу.
Принц Луи, однако, не хотел бросать начатое, как видно…
Он долго многозначительно молчал, и после этого сказал:
— Я должен повторить то, с чего начал эту беседу, граф… Франции нужны такие люди, как вы… Таких людей чрезвычайно немного, и тем более высока их национальная ценность. Мы убедились, что рука императора действительно была протянута вам для благодарности за совершенное геройство — пожатия, благодарного с его стороны, понятно, а не для верноподданического поцелуя — с вашей… Даже и в последнем случае таким эпизодом надо было бы дорожить и гордиться… Но то, что вы столь убедительно и правдиво нам рассказали, превышает рамки эпизода — это было событие! Историческое событие, сударь! И если бы мы, борющиеся сейчас за восстановление славы Франции, пренебрегли таким событием, и в особенности его живым, реальным участником в вашем лице, нам, как политикам, была бы грош цена поистине! Мы упустили бы такой могучий шанс на привлечение народных сердец к нашему делу, какой не найдешь и напрягая силы! Такие шансы не отыскиваются, они дарятся Судьбой. И, отвергая их, мы нанесли бы оскорбление самой Судьбе, бросили бы ей вызов… Нет, мы не вправе этого делать. Мы должны упросить вас, дорогой граф, примкнуть к нашему геройскому движению, стать нашим почетным сочленом, кандидатом на высшие государственные и общественные должности в нашей прекрасной, но увы, раздираемой разногласиями стране! Вы, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, выручивший Наполеона из плена на острове Эльба, вы при жизни достойный памятника француз, не можете не стать бонапартистом…
— А в чем это должно выразиться? — после довольно долгой, как бы испытующей паузы
Принц Луи тотчас встрепенулся:
— Прежде всего, да позволено будет оповестить о том страну, с помощью сочувствующей нам прессы!
— Допустим… Дальше?
Гости переглянулись.
— Вы постепенно начнете себя проявлять. Примите участие в намечаемых выборах Национального собрания, может быть?
— Я ни в коем случае не соглашусь на роль лошади, скачущей галопом на депутатское место… — брезгливо ответил Эдмон. — Делать себя игрушкой политических букмекеров не по мне, господа.
— Вам гарантировано место в сенате, дорогой граф, — с готовностью сообщил принц Луи. — Если только вы этого пожелаете…
— Или министра… — подал опять голос долго молчавший Жорж-Шарль.
Долго молчал на этот раз и Эдмон. Гости уже начали покашливать в ожидании его ответа, но он все еще не давал его.
Наконец, совершенно неожиданно для обоих пришедших, он произнес:
— В первую очередь вам нужны, конечно, деньги? Сколько?
Гости смущенно переглянулись. Это прозвучало почти оскорбительно, ошарашивающе, во всяком случае.
— Я могу вам сейчас дать для начала миллион франков, — сказал Эдмон. — Однако только при одном условии…
— Говорите, пожалуйста, — поперхнувшись от спешки, воскликнул принц Луи. — Все, что угодно, будет наверняка принято нами!
— Условие мое может показаться вам странным, господа, но оно имеет под собой фундамент…
Он указал на спутника принца — на своего старого знакомца…
— Я могу примкнуть к вашему движению только в том случае, если человек, носящий то же имя, что и я, пусть подгримированное, замаскированное фальшивыми титулами, если этот человек клятвенно отречется от какой бы то ни было своей личной политической инициативы. Он, этот человек, Жорж-Шарль Дантес…
Жоржа-Шарля мучительно передернуло; он даже схватился за грудь.
А Эдмон неумолимо продолжал:
— … попав в Санкт-Петербург, представился русскому императору как энтузиаст Бурбонов и легитимизма… Изгнанный из России за убийство великого русского поэта, он пробовал пристроиться к Орлеанидам, но я помешал ему в этом, предостерег… Сейчас он хочет усесться в седло бонапартистов. Но нам, двум Дантесам, абсолютно несхожим внутренне, хотя, говорят, и похожим внешне, немыслимо сидеть в одном седле! Мое условие может быть вами отклонено, господа, но оно твердо, как железо: Жорж-Шарль де Геккерен ван Баверваард — ни под каким из этих имен не должен быть на политической поверхности… Он должен быть моей общественно-политической куклой; делать и говорить только то, что я разрешу ему говорить и делать, не проявлять ни малейшей общественно-политической инициативы вообще, не делать и не принимать дуэльных вызовов ни с французами, ни с иностранцами, и наконец, безоговорочно, неукоснительно, незамедлительно выполнять все мои приказы, только исключительно мои приказы… Нарушение этого торжественного договора со стороны моего бесславного родича и по существу однофамильца — повлечет за собой, во-первых, мой немедленный разрыв с вашим союзом, господин Луи-Наполеон, а во-вторых, фактическое уничтожение Жоржа-Шарля Дантеса мною, Эдмоном Дантесом. В этом случае я буду беспощаден… Вот таковы мои условия, господа. Семь лет назад я предъявил подобные условия для господина Жоржа-Шарля Дантеса лично, или, точнее сказать, семейно, надеясь уберечь от новых пятен дорогое мне имя Дантесов и по возможности отмыть прежние пятна, посаженные на это имя этим злополучным господином. Он сбежал, уклонился от почетного и выгодного договора, и мы не виделись более семи лет… Я надеялся, что эти годы не прошли даром, хотя бы излечили моего родича-однофамильца от авантюризма, политического карьеризма, оппортунизма… Оказалось — увы, нет! Повторяю и резюмирую: принц Луи, вам быть свидетелем и арбитром, депозитарием и нотарием этого на сей раз неписанного договора! Союз по восстановлению главы Франции получает в моем лице финансовую опору, с первым на ваши предвыборные нужды взносом в сумме один миллион франков и дальнейшими по мере надобности и моего понимания их важности… Вы же, принц Луи-Наполеон, продаете мне, как африканский царек, одного из своих подданных чернокожих, человека с черной совестью, вот этого, стоящего рядом с вами… Цена приличная, не правда ли? И я думаю, что сделка состоится… Этому человеку теперь уже не к кому перебегать. Голландия тоже не нуждается в нем после злоключений де Геккерена, его лжеприемного отца. Россия — и тем более после того, как имя Дантес стало там синонимом Каина. Итак, по рукам, господа! Преамбула моя была длинна, быть может, но она полностью прояснила для вас мою позицию. Принц Луи-Наполеон, вот чек на ваше имя… берете вы этот чек?