Последний путь Владимира Мономаха
Шрифт:
– Что везешь, Злат? – крикнул он.
– Сребреники, – простодушно ответил отрок.
Но корчмарь подумал, что гусляр не сказал бы так, если бы действительно в мешке было серебро, и ломал голову над загадкой, что же нашел Злат на дороге.
Когда Злат подъехал к кузнице, Коста уже раздул горн и бил молотом по наковальне, превращая кусок грубого железа в красиво изогнутую подкову. Отрок спрыгнул с коня, вошел с мешком в руках, огляделся, не видит ли их кто-нибудь из любопытных, ибо богатство уже за одну ночь научило отрока осторожности, и бросил на земляной пол, среди всякого железного хлама, свою добычу. Серебряные чаши жалобно зазвенели. Он сказал, улыбаясь:
– Вот мое вено за Любаву!
Не понимая, в чем дело, кузнец недоверчиво развязал мешок, и тогда перед его глазами блеснуло благородное древнее серебро. Он вынимал из ряднины чаши и сосуды, взвешивая в руке их ценную тяжесть.
– Нашел! – восхищался кузнец. – А что тебе осталось?
– Будет и на мою долю.
– Добро.
Отрок рассмеялся и вышел из кузницы. Сегодня он чувствовал себя добрым и щедрым царем. На огороде стояла за плетнем Любава, свежая, как ветка калины, омытая утренней росой. Она держала в обеих руках глиняную миску с творогом.
– Здравствуй! – приветствовал гусляр девушку.
Прежде такая смелая, она теперь притихла и застыдилась, чувствуя, что уже приближается время, когда будет расплата за все ее усмешки и колючие слова.
– Здравствуй, – пролепетала она чуть слышно.
Этот человек скоро станет ее господином, и она снимет с него обувь, как требовал древний обычай. Но она готова всю жизнь служить ему рабой, только бы он любил ее, как она его любит.
Кузнец тоже показался на пороге, сияющий, как праздник, и посмотрел на дочь, покрасневшую ярче зари.
– Подойди ко мне, Любава, – сказал он.
Прижимая к бедру миску, девушка смотрела на отца непонимающими глазами, но покорно вышла из-за плетня и остановилась посреди двора, смущаясь.
– Подойди ко мне, – повторил Коста.
Любава молча приблизилась к отцу, может быть ожидая, что он накажет ее за глупости в голове. Но кузнец взял ее за руку и подвел к отроку, горделиво сидевшему на коне. Девушка отвернулась, не смея взглянуть на Злата, а ведь он был тем, кого она полюбила с первой встречи. Гусляр же почему-то подумал в эти мгновения о синем море.
– Вот твоя лада, – сказал кузнец отроку.
– Будешь со мной? – спросил Злат свою невесту, склоняясь к ней с седла.
Л юбава еще больше отвернула лицо, страшась своей сладкой судьбы.
– Будешь со мной?
– Буду, – прошептала она. Кузнец весело смотрел на обоих.
В это время на двор вышла из хижины хворая мать и стала бранить мужа:
– Вот уже день настал, а ты напрасно тратишь время на беседы, не куешь подкову…
Любава, все так же придерживая миску с белым творогом у прелестно изогнутого бедра, положила другую руку на теплый бок коня, а щекой прижалась к колену Злата.
Кузнец крикнул Орине:
– Смотри, как они любятся!
Старуха уже покорилась тому, что решил за них старый князь, но, увидев нежно припавшую к отроку Любаву, заворчала:
– Бесстыдница! Когда я молодой была, я кротко по земле ходила и очи долу опускала…
Кузнец, взволнованный событиями, горел желанием расспросить Злата о том, как он нашел серебро. Ему хотелось бросить подкову и пойти на радостях в корчму. Однако час еще был ранний. В такое время к Сахиру ходят только пьяницы и чужестранцы.
Злат еще ниже склонился к Любаве:
– Будешь моей?
– Буду, – ответила она.
Все было залито солнцем. Черная кузница, желтые одуванчики на дворе, пыль на дороге.
XLIII
Весна бурлила, в деревьях текли сладкие и горьковатые соки, злаки произрастали из земли, цвели яблони. Еще раз природа совершала свой благостный круг творения. В этом водовороте жизни Любава плыла навстречу своей судьбе, как те былинки, что несутся в многоводной реке, подхваченные течением. Каждый вечер они встречались теперь со Златом у плетня и тихо разговаривали там. Никто не слышал, какие сказки рассказывал ей гусляр. Так птицы поют, воркуют голуби.
На монастырском огороде, на реке Альте, яблони тоже стояли в цвету. Рядом с ними особенно черными казались одеяния монахов, проходивших мимо деревьев с лопатами в руках, чтобы сажать репу. Старый князь, задержавшийся на несколько дней в обители, выходил иногда из бревенчатой избушки, чтобы полюбоваться на весеннюю красоту. Но чаще всего он сидел в трапезной, которую ему предоставили, чтобы беседовать там с боярами о делах государства. Из Киева к великому князю приезжали вельможи и докладывали о том, что творится в стольном городе. По их словам, все было в порядке, торжище шумело от множества народа, еще больше чужестранцев прибывало по торговым делам, и меха поднимались в цене.
Мономах знал, что готовность отразить врага в случае внезапного нападения – самая первая забота правителя. Стоит только усыпить себя приятными мыслями о своем собственном могуществе, как неприятель уже стоит под городскими стенами и стрелы начинают бороздить воздух. Но у многих бояр были свои заботы. Боярин Мирослав, посылавший монаха Дионисия в Иерусалим за камнем от гроба Христа, все время возвращался к мыслям о собственном добре. Это был жадный до серебра и не очень мудрый человек. Он говорил:
– Как поступить, если смерды из соседней веси мою межу запашут, нарушив все божеские и человеческие законы? Кто возместит ущерб, нанесенный моему имению?
Боярин стучал костяшками по столу:
– Я знаю, там гнездо разбойников и татей. Они только и ждут случая, чтобы расхитить мое достояние и пожечь боярские хоромы. Страшно жить на земле в такое время.
Переяславский тысяцкий Станислав, хорошо знавший хозяйственные дела Мирослава, ехидно заметил:
– Страшно, боярин? Но на твоем дворе самые высокие частоколы. Кто посягнет на тебя?