Последний ворон
Шрифт:
В прикроватной тумбочке. Вместе с презервативами, как он, бывало, шутил. Надо спешить...
Хайд очнулся от того, что лицо и руки царапала солома. Он лежал на боку. Все подавлял запах свежей крови. Пронзительное, жалобное как мольба, блеяние. Он застонал, потом подавил стон. Мучительная боль в оживающих руках и ногах отозвалась в замутненном сознании ощущением благодарности, чуть ли не счастья. Весь в грязи, нет живого места, в ушах звенит – но цел и невредим. Щеки тоже горели. Он растирал их, забыв об осторожности. Вспомнил двух мальчиков, медленно бредущего
Повернул голову, чтобы поблагодарить ребят и оглядеться – теплый свет, глубокие тени, терпкий запах соломы и навоза и все подавляющий запах крови. Подвешенный за задние ноги барашек, из перерезанного по исламскому обычаю горла стекает кровь, умирающая тушка дергается в конвульсиях. Кругом на соломе дергались множество других, кровь из них уже еле сочилась. Хайд закорчился в рвотных спазмах. Только тогда его заметил мясник. В окровавленных руках большой сверкающий влажный от крови нож, горящие глаза. Смотревшие, как режут их небольшую отару, большеглазые мальчишки обратили взгляды в его сторону.
Афганец с минуту глядел на истекающего кровью барашка, потом направился к Хайду, держа перед собой нож. Хайд, исходя липкой слюной, пытался сесть, но мясник толкнул его обратно на солому. Кивая головой, стал разглядывать. Хайд, словно опоенный зельем, свалился на охапку соломы, все его существо протестовало против запаха крови. Афганец, кивнув еще раз, вернулся к барашку, опустил его на солому – кровь уже стекла и только сочилась. Три оставшихся в живых барашка испуганно, жалобно кричали.
Господи... Убийство в полном соответствии с законами ислама, видно, было важным делом; еще одно злодеяние в ряду многих других, свидетелем которых был Хайд. Но тело не двигалось, не слушалось его. Мальчишки что-то быстро говорили. Афганец в ответ пробормотал:
– Он был с Масудом. Думаю, англичанин. За него дадут деньги.
Хайд, напрягаясь, со стоном смог только повернуться на бок. Горло сжимала судорога. Зажал руками нос – лучше нюхать обычную вонь.
– А кто заплатит?
– Американцы... может быть. Пакистанцы – как за ваших овец, а? Может быть, англичане. Он стоит денег, а?
Еще один барашек закричал, задергался с перерезанным горлом. Хайд зажал уши, сжимая голову, словно хотел выдавить из нее, как воду из губки, все мысли. Он не хотел, не мог думать... Деньги. Его продадут. Увезут из Афганистана... как овец, по только живого.
Руки чувствовали, пальцы ног шевелились, щеки горели, но тоже чувствовали. Ноздри – он не мог наглухо запечатать их, чтобы не чувствовать чуждого его существу запаха крови. Желудок без конца содрогался в конвульсиях. Сквозь сжимавшие уши ладони, словно сквозь шум моря, донеслось блеяние последних двух барашков. Хотелось кричать. Никогда так не хотелось кричать.
Джон жил в высотном многоквартирном доме на краю разрастающегося промышленного комплекса. Окна верхних этажей уже отливали медью восхода. Все еще было свежо. Она, дрожа, выехала на голое, без единого деревца, шоссе, отделявшее дюжину высотных жилых домов от приземистых фабричных корпусов. Движение стало плотнее. Она понимала, что совсем не
"Покружись пару раз", – просил он. Кому нужно следить за его квартирой? Кто может спрятаться на этом совершенно ровном, пустом отрезке шоссе? Она чувствовала, что вовлечена в зловещую игру, и с трудом осознавала, что это лишь игра, что его подозрения и страхи были страхами ребенка, пытавшегося напугать ее. Через мгновение повязку снимут с глаз, другие дети засмеются и ее рука коснется висящего на нитке подарка, а не чего-то невыразимо противного.
Ее удивило, что вспотели руки; беспокоило, что они дрожат. Она энергично потерла их и, набросив на плечи шерстяную кофточку, выбралась из машины. Хорошо, она дойдет до ресторана, пройдет мимо его дома, проверит... нет ли слежки. С ума сойти...
Стоявшие рядами автомашины, кажется, были пусты, за исключением отъезжавших машин, которые она видела, проходя мимо. Стекла верхних этажей горели ярче, чем электрический свет в нижних этажах. На шоссе пахло бензином и пылью. Национальная автострада № 101, рассекающая современный растущий процветающий Сан-Хосе. Ей нравился город. Не такой бездушный, как Лос-Анджелес, и далекий от показного высокомерия Сан-Франциско. Ей также нравилось, что у него почти не было истории, нравилась его нарочитая, функциональная безвкусица, скрывающая богатство, энергию, интеллект.
Она оглядела ряды многоквартирных домов, заводские корпуса и склады, расползающиеся по Силиконовой долине. В конце шоссе глаз натыкался на темное пятно. Позади ресторана и промышленных построек располагался виноградник, среди которого белыми крапинками пестрели здания винного завода. Атмосфера времен испанских миссионеров.
За домами никто не следил. Она сердито скрипнула зубами. Оглянулась назад, на огни города, посмотрела на мчащиеся мимо машины, подумала, что снова оказалась в дурацком положении, почувствовала укол уязвленного самолюбия. Последний раз, последний раз! Хватит с нее этого дерьма насчет заговоров! Узкий серп лупы склонился к еще темному горизонту, но цепь прибрежных холмов постепенно бледнела. Она миновала последний дом, потом словно растаяли фабричные корпуса, и ресторан одиноко и уныло торчал на краю почти пустынного пейзажа.
Шум проезжавших машин стал громче, словно каким-то образом отражался и усиливался стоянкой рядом с рестораном. Она пробежала глазами по семи-восьми автомашинам, но машины Джона среди них не было.
Дувший в лицо легкий утренний ветерок трепал рукава, брюки и волосы. Из-за закрытой двери ресторана доносилась мелодия одного из прошлогодних хитов. В стиле кантри, на удивление естественная, нормальная. Она напряженно разглядывала через окно фигуры людей, ожидая увидеть обращенное к пен лицо. Черт побери, это была шутка, глупая шутка! Она сердито откинула с лица волосы, щеки пылали от унижения. Семь-восемь машин, шум и свет уличного движения, убогий ресторан – вместилище приятных, а больше неприятных разговоров и споров. Ссоры и примирения вперемежку с выпивкой и безвкусной едой.