Последний выход Шейлока
Шрифт:
Уборные в Брокенвальде являются самым ярким напоминанием о том, что наш социальный статус изменился в корне. Айзек Грановски, уже упоминавшийся капо нашего дома, во время очередного утреннего философствования пожаловался мне: «Доктор Вайсфельд, если бы вы знали, с чем я никак не могу примириться здесь! Не с урезанным пайком – организм, в конце концов, с ним свыкается, и вообще – война, думаю и там, на свободе, люди терпят лишения. И не с отсутствием медикаментов – при желании их можно раздобыть и здесь, стоит лишь серьезно этим заняться. И даже не с отсутствием семьи – не исключено, что так лучше и для меня, и для них… Но я не могу мириться с тем, что в туалете, кроме меня, всегда есть еще несколько человек… Боже мой, мне ночами сниться мой
Что же до полиции, то для нас, старожилов гетто, она постепенно превращалась в собрание невидимок. Или неодушевленных предметов, которых следовало опасаться примерно так же, как опасаются не на месте стоящих столбов в сумерках или одиноких деревьев ночью на проселочной дороге. Сделав шаг-другой в сторону, рискуешь набить себе шишку и даже получить серьезную травму, но чтобы избежать этого, достаточно быть внимательным и вовремя обходить препятствия.
И это, равно как и система прямых и непрямых запретов, интенсивно практикуемая властями, тоже способствует эволюции человека. Представители власти, которые становятся невидимыми, которых перестают замечать и на которых реагируют лишь как на вечные и необходимые приметы окружающего пейзажа, – о подобном в прежние эпохи правитель не мог даже мечтать! Тем более, что полицейские – это не просто представители власти, но исполнители силовых функций последней, часть репрессивного аппарата! А вот поди ж ты – нет их для нас, по большей части – нет…
Мы встретились с Холбергом сразу после завтрака. Погода была такой же, как вчерашняя: мелкий дождь сыпался крохотными ледяными бусинками с затянутого низкими серо-голубыми тучами неба, ветер временами рябил образовавшиеся лужи. Мысли же о неодушевленных полицейских посетили меня в очередной раз из-за того, что Брокенвальд казался опустевшим. Так было каждым воскресеньем – на улицах никого, кроме неподвижных фигур в синей форме. Исключением были дни, когда в гетто появлялся очередной транспорт. Тогда полицейские оживали, кроме них на улицах появлялись озабоченные члены Юденрата и квартальные капо, а из распахнутых ворот медленно втягивался в город людской поток, еще не распавшийся на отдельные элементы. Затем поток рассасывался, город вновь пустел, и полицейские застывали в недвижности на тротуарах и перекрестках.
Парижская улица располагалась на восточной окраине. В свое время меня заинтересовало, чьей фантазии этот крохотный и не очень ровный участок Брокенвальда обязан таким звучным названием. Но в конце концов я привык к нему и оно совсем не казалось мне выспренним. В конце концов, есть здесь улица Пражская, и Венский переулок. Куда более странными звучат сегодня другие названия. Например, медицинский блок находится на улице Ново-Еврейской, а дом, чердак которого занимаем мы с г-ном Холбергом – на Старо-Еврейской. В этом мне тоже чудилось проявление иронии истории – той иронии, перед которой человек чувствует себя обескураженным и уязвленным.
Именно на Парижской улице, по словам г-на Холберга, проживал глава лютеранской общины Брокенвальда пастор Гризевиус. Его-то мы и отправились навещать воскресным утром.
Дождь на какое-то время прекратился, сквозь истончившуюся ткань облаков пробились слабые солнечные лучи. Они казались лишенными естественной окраски. Именно таким, светлым и бесцветным, всегда казалось мне солнце Брокенвальда.
– Здесь, – коротко бросил Холберг, когда мы поравнялись с одноэтажным бараком, стены которого были сложены из неоштукатуренного кирпича. Парижская, 17.
– Откуда вы знаете номер дома? – полюбопытствовал я.
– Я взял адреса некоторых интересующих меня фигурантов в Юденрате, – отвечая, Холберг внимательно осматривал строение и окрестности. – Воспользовался разрешением Генриха Шефтеля на расследование и тут же потребовал, чтобы мне были сообщены адреса нескольких человек. Зандберга весьма покоробила моя напористость, но возражать против распоряжений начальства он не стал.
– До сих пор не могу понять, – признался я, – каким образом вам удалось получить это разрешение. Неужели Юденрат придает такое значение убийству одного из евреев Брокенвальда?
– Дело не в этом, – по лицу Холберга скользнула легкая тень. – Тут сыграли роль мои давние связи. Очень давние, – он на мгновение крепко сжал губы. Я понял, что о своих связях г-н Холберг говорить не собирается. Во всяком случае, сейчас. Настаивать я не стал, тем более, что бывший полицейский прекратил осмотр и направился к входу в здание – невысокой двери, врезанной с торцовой стороны. Прежний вход, как я успел заметить, находился со стороны фасада, но был зачем-то заложен, относительно недавно.
От двери внутрь здания вел короткий коридор, далее – еще один вход, нечто вроде маленького тамбура с дверной коробкой и петлями, но без двери – ее роль играла портьера, заброшенная за толстый шнур, натянутый по одну сторону коробки. Сразу за тамбуром начинались ряды двухярусных нар. Большая их часть пустовала – обитатели дома-барака сгрудились в дальнем углу вокруг пожилого лысоватого мужчины, державшего в руке небольшого формата книгу. Те же, кто оставался на своих местах, смотрели в ту же сторону и напряженно вслушивались в негромкий, но хорошо поставленный голос, которым пожилой что-то зачитывал.
По этой причине нас никто не заметил и даже не обернулся на слабый скрип половиц под ногами. Я прислушался.
– «Если мы зададимся вопросом, что же, по замыслу Божию, должно ожидать народ иудейский, отвергнувший некогда Спасителя и обрекший Его мучительно казни, здесь таится искушение для любого, кто задумается о том», – прочитав эту странную, на мой взгляд, фразу, мужчина опустил книгу и поправил криво сидевшие на мясистом носу очки. – Тут уважаемый богослов совершенно прав. Многие сегодня готовы соблазниться легкостью объяснений, которые рассматривают несчастья, обрушившиеся на евреев, как запоздалую кару за тот давний неискупленный грех, – сказал он. – Но как же тогда объяснить трагическую судьбу тех, кто принял Спасителя всем сердцем, но, будучи связанным с древним народом происхождением, разделил с ним гонения нечестивцев? И вот что я вам скажу: нигде, ни в одном послании святых апостолов не говорится о каре, которую Господь уготовил в будущем народу Израиля. Напротив, апостол Павел прямо пишет… – он перелистал свою книгу, и я сообразил, что это не книга, а очень толстая, с растрепанными краями, тетрадь. – Апостол Павел… да… Вот: «Обетование, данное отцам евреев Господом, будет исполнено, и они также вкусят от вечного блаженства, поскольку слова Господа непреходящи и не подлежат воздействию времени...» – он обвел взглядом слушателей. – Для Творца нет тайн ни в прошлом, ни в будущем, ибо Он творец и времени тоже. И значит, Он провидел и упрямство иудеев, отвергших Его Сына. Провидел уже тогда, когда давал сынам Израиля обетование и подтверждал его святым пророкам. А значит, весь еврейский народ, несмотря на прегрешения отдельных его сынов, войдет в Царство Небесное, как это обещал Творец великим еврейским пророкам древности…
Тут взгляд говорившего – или, скорее, проповедовавшего, – упал на нас.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Мы разыскиваем пастора Арнольда Гризевиуса, – ответил мой друг.
Лысоватый мужчина неторопливо закрыл тетрадку, спрятал в карман просторного пиджака очки и лишь после этого сказал:
– Я Арнольд Гризевиус.
Обитатели барака смотрели на нас настороженно, но без особого страха.
– Прошу вас уделить мне несколько минут, – учтиво произнес г-н Холберг.
Пастор задумчиво посмотрел на него, словно решая, стоит ли разговаривать дальше. Решив, что стоит, поднялся с нар и направился к нам. Он оказался маленького роста. При ходьбе Гризевиус сильно хромал. Один из недавних слушателей спешно подал ему палочку, на которую пастор тотчас оперся с видимым облегчением.