Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
Сеня широко заулыбался.
— В общем и целом, Гусаров, я понимаю тебя, — откровенно сказал он и, хлопнув его по плечу, добавил: — Леший с тобой, пойдешь распространять листовки, я поговорю с Терентием Прокофьевичем.
Нет, все-таки Сеня Филин отличный парень! И напрасно он злился на него когда-то. И Романов тоже оказался человеком душевным, разрешил ему идти с листовками и в Гряды, и в Подлиповку и надавал еще кучу заданий.
Дмитрий бодро шагал по заснеженному тихому лесу, рисуя в воображении скорую встречу с Полиной. На душе было светло и радостно.
В полдень он подошел к Подлиповке, остановился в знакомом подлеске. Надо осмотреться —
«Да, забыл старик поставить лестницу», — подумал Дмитрий и хотел было прямиком направиться к хате деда Миная, но тут же властно остановил себя: «Не глупи, Гусаров, присмотрись, еще присмотрись. Дед зря подавать сигнал не станет!»
Вообще-то непосвященному человеку могло показаться, что дед Минай просто из ума выжил. Горе кругом, тьма беспросветная, наскоками безобразничали в селе немцы. Приедут, уцелевших кур постреляют, поотбирают полушубки и валенки... А в минаевской хате — дым коромыслом, песни там и даже пляски. В закутке булькает и булькает большой котел, а тронутый прозеленью медный змеевик торопливо отсчитывает в бутыли капли мутноватой крепкой влаги. Старик иногда подставит деревянную ложку, наберет полную, поднесет зажженную лучину и любуется трепетным сизоватым пламенем. Горит, окаянная! Значит, крепка! Частенько дед Минай подмешивал в самогон махорочный сок. Это пойло предназначалось у него для гостей избранных, у которых поскорее нужно было что-либо выудить, или, наоборот, избавиться от слишком бдительного гостя, чтобы одурел поскорее и не мешал полезному разговору.
Дед Минай и сам, казалось, выпивал много, не отставал от других. Но каким-то чудом он умудрялся вместо самогона пить обыкновенную колодезную воду, и так при этом морщился, так мотал головой, что оставался вне подозрений. Он с удовольствием закусывал вместе со всеми и притворялся в стельку пьяным и кричал на всю избенку о том, что слава те, господи, дожил до настоящей свободы, что никакая милиция не придет и не вышвырнет его самогонный аппарат.
Дед Минай вообще был мастером на всякие штучки, и Сеня Филин серьезно уверял, что в деде Минае погиб по крайней мере заслуженный артист республики, ибо он обладал редким даром перевоплощения. Дед Минай, как говорится, мгновенно входил в образ и мог прикинуться кем угодно — безобидным дурачком, горьким пьяницей, тяжело больным, неудержимо веселым, он мог даже заплакать настоящими слезами, и только очень и очень наблюдательный человек мог заметить в его не по-стариковски острых, прищуренных глазах умное лукавство.
Человек хлебосольный, готовый в любую минуту бухнуть на стол бутыль самогона, не требуя большой платы (что дадут, то и ладно), дед Минай пользовался особым уважением со стороны представителей «нового порядка». И никто, даже старики-ровесники не знали о настоящих делах деда Миная, и многие, наверное, не поверили бы, что хитрый старик работает на партизан.
Дмитрий лежал в снегу, поеживаясь от холода. Он еле подавлял в себе искушение встать, пойти к деду и обогреться в теплой избе. Потом, когда стемнеет, он проберется на фельдшерский пункт, вручит Полине листовки, а уж она знает, что с ними делать.
Из-за школы
Дмитрий глазам не верил. Ему сразу жарко стало, как будто не в снегу лежал он, а у раскаленной ненасытной своей печки. «Да как же Полина может смеяться, озорничать с предателем, с продажной шкурой? — возмущенно подумал он и потянулся рукой под пиджак, под меховую куртку, где был спрятан трофейный парабеллум — подарок сержанта Борисенко. — Да ведь таких, как Бублик, надо уничтожать!» — он уже достал пистолет, но тут же с горьким сожалением сунул обратно. Бесполезно стрелять, не достанет — предатель слишком далеко.
Глухая, неудержимая злость охватила Дмитрия. Ему хотелось вскочить и кинуться на изменника, и пусть Полина видит, как он будет пулю за пулей всаживать в презренного гада!
Из минаевской избы нетвердым шагом вышли трое — немецкие офицеры в своих нелепых для зимы фуражках с высокими тульями. Кузьма Бублик подскочил к ним, позвал Полину. Полина, улыбаясь, подошла. Офицеры жали ей руку, говорили что-то.
Один из офицеров махнул рукой, и из-за соседской хаты, надсадно урча, выполз побеленный броневик. Офицеры, Бублик и Полина сели в машину и уехали. Броневик помчался прямо в Криничное.
Дмитрия душила злоба. Он чувствовал себя таким же беспомощным, как в тот день, когда голодный и растерянный впервые подошел к Подлиповке, еще не зная ни Полины, ни деда Миная. И тогда он видел разгуливавших по селу захватчиков, и сегодня увидел их. И тогда он ничего не мог сделать, и сегодня только глядел на них...
«Воюем листовками... Псу под хвост эти листовки, — вихрилось в голове Дмитрия. — Граната нужна, да, да, граната, швырнул бы под машину — и крышка! Да почему же Романов допускает, что немцы и полицаи свободно разъезжают по Подлиповке, лакают самогонку, девушек увозят...» Дмитрий злился на Романова, на Сеню Филина, на Полину... Злился на Полину? Нет, он уже начинал ненавидеть ее. Да, да, ненавидеть! Альбомчик ему прислала, записочку... А сама в снежки играет с предателем, садится в немецкий броневик. Вот тебе и подпольщица, вот тебе и пример подлиповской молодежи...
Из хаты вышел дед Минай. Он постоял немного, огляделся по сторонам и неторопливо поставил к сараю лестницу.
Старик обрадовался приходу Дмитрия, помог ему раздеться и сказал обеспокоенно:
— Ишь, братец ты мой, заколел как. Ну садись, Митя, садись. Может, первачку тебе с морозцу? Не хочешь? Оно и верно... Да ну ее к богу в рай, отраву эту. А щец горяченьких отведай, потом чаек поспеет.
Сев за стол, Дмитрий сказал:
— Что-то долго задержались у вас господа выпивохи.
— Задержались, братец ты мой, насилу сдыхался... Бублик привел своих дружков. А я так раскумекал: не зря приезжало офицерье, солдат расселить мыслят по нашим хатам. Ты, Митя, передай Романову — гарнизоны, мол, наши села занимают, все на Москву гарнизоны-то. Отогреются, отожрутся и дальше полезут. Ох-хо-хо, все лезут и лезут... Один этакой долговязый хватанул первача с махрой и бинокль мне показывал... Москву, говорит, они уже в бинокль разглядывают... Значится, близко подошли, окаянные души.