Последний защитник
Шрифт:
Я поклонился:
– Мне жаль видеть вашу светлость столь нездоровым.
У Шрусбери было худое лицо, бледная кожа туго обтягивала выпуклости и впадины на черепе. На лице блестели капли пота. Подбородок почернел от щетины.
– Вы от лорда Арлингтона? – спросил он.
– Да, милорд. Он просил передать вам письмо. – Я подошел ближе. – И еще кое-что на словах.
Внезапный прилив энергии преобразил больного.
– Оставьте нас на минуту, – велел он Велду и повернул голову в сторону священника. – Что до вас, прекратите уже свое глупое бормотание и молитесь за меня где-нибудь в другом месте. – Он указал на меня пальцем. – Давайте письмо.
Я подчинился. Шрусбери вскрыл печать и развернул бумагу. Я не мог прочесть содержание письма, но видел, что там было всего несколько строк. Его светлость скомкал письмо и отбросил в сторону, оно упало на пол.
– У меня болит голова, – сказал он. – Я хочу пить… Что за устное сообщение?
Я склонился над ним:
– Милорд велел передать, что он у вас в долгу, и заверить, что герцог Бекингем заплатит за причиненный вам вред. Пока же он просит вас быть осмотрительным.
– Осмотрительным? Говорят, что, когда меня одолевает лихорадка, я лепечу, как дитя. Если это и впрямь так, то я понятия не имею, что несу. – В нем нарастало возбуждение, от разговора щеки Шрусбери покрылись нездоровым румянцем. – Как же болит голова… Я хочу видеть герцога в могиле. Опозоренного и мертвого. И свою жену вместе с ним.
Мне вдруг стало жаль этого человека. На прикроватном столике стояла чашка с какой-то коричневой жидкостью. Я поднес чашку к его губам, и он сделал несколько глотков. Часть жидкости потекла по подбородку.
– Где он сейчас? – спросил Шрусбери, отталкивая чашку.
Я вытер его лицо салфеткой.
– Кто, милорд?
– Этот дьявол Бекингем, разумеется.
– Никто не знает, ваша светлость. Он скрывается.
– Наверное, вместе с моей сукой-женой.
Я видел, что Велд приближается к постели так, что милорд его не видит. Он знаками показывал мне, что пора заканчивать разговор.
Шрусбери повысил голос:
– Когда я лежал на земле, то слышал, как этот негодяй говорил со своим сообщником, высоким и худым. У него уже тогда был план. Кобель идет к суке, сукин сын лежит с никчемной сукой, спариваясь в своем дерьме у себя во дворе. Кобель и сука, кобель и сука…
– Милорд, – сказал Велд, подойдя ближе и положив руку на предплечье больного, – милорд, вы не должны себя утомлять. – Он поднял голову и велел мне: – А теперь уходите. Уходите же.
Врачи перестали переговариваться и смотрели на нас, вытаращив глаза. Мне ничего не оставалось, как удалиться. Я поклонился больному и пошел к выходу.
– Кобель и сука, – повторил Шрусбери у меня за спиной слабым, но настойчивым голосом. – Кобель и сука.
После зловонной атмосферы спальни было приятно снова оказаться на свежем воздухе. Я пересек двор, направляясь к северным воротам. Мои мысли были заняты только что состоявшимся разговором. Не вызывали сомнения два обстоятельства: милорда терзали душевные муки, а воспалившаяся рана уменьшала его шансы на выздоровление.
Во дворе даже в воскресный день кипела жизнь. Из кареты выходили пассажиры, несколько слуг собрались в одном углу. Трое мальчишек решили стравить между собой двух собак: огромного мастифа и маленького терьера, который пытался компенсировать недостаток силы своей живостью. Я хорошо понимал, что должен чувствовать бедный терьер.
Продолжая думать о раненом, я все-таки остановился, чтобы посмотреть драку. И, глядя на рычащих собак, невольно вспомнил слова, которые произнес Шрусбери, когда я выходил из комнаты. Понятно, у больного начиналась лихорадка, и он вряд ли понимал, что говорит. Присутствовавший на дуэли высокий худой мужчина из свиты герцога, о котором упомянул граф, это, скорее всего, Вил. Интересно, что за план вынашивали эти двое? Относятся ли слова «сукин сын» и «никчемная сука» к Бекингему и леди Шрусбери, или же его светлость вложил в них иной смысл? А может, все было гораздо проще и больной попросту бредил: чего только не привидится в горячке!
– Кобель и сука, – пробормотал я себе под нос. – Кобель и сука.
А ведь мне показалось, что сразу после дуэли Бекингем тоже сказал Вилу: «Кобель и сука». Но тогда я не был уверен, что расслышал правильно, ибо в тот момент меня занимали другие вещи: двое мужчин, лежащие на земле в окровавленных рубашках. А еще больше острая необходимость поскорее оказаться как можно дальше от Барн-Элмса. Я был тогда на грани паники. Как я мог доверять своей памяти?
А собаки между тем рычали и пытались укусить друг друга. Внезапно терьер вырвался и проскользнул между моими ногами, едва не сбив меня. Мастиф замешкался, что дало его врагу время добежать до открытого окна ближайшего склада. Он вскочил на каменный подоконник и исчез внутри. Мастиф бросился вдогонку, но был вынужден остановиться у окна, слишком узкого, чтобы он мог пролезть. Огромный пес положил передние лапы на подоконник и обнюхал его, не переставая скулить. Маленькая собачка улизнула безнаказанной.
Я вышел из ворот, побрел в сторону Стрэнда и заметил в конце переулка какого-то крупного широкоплечего мужчину, на боку которого висела тяжелая шпага в ножнах. Он шел спиной ко мне, и другие прохожие загораживали обзор. Я поспешил спрятаться в дверной нише. Никак это Роджер Даррел? Человек, который пытался удержать меня силой, когда я после дуэли покидал Барн-Элмс. Неужели он засек меня входящим в Арундел-хаус?
Я выглянул, надвинув шляпу на лицо, и увидел, что здоровяк направляется в пивную на другой стороне Стрэнда.
Я пробыл в переулке еще какое-то время. Вполне вероятно, что Бекингем установил слежку за домом Говардов. У него имелись на то причины. Коли Шрусбери умрет, герцога могут арестовать за убийство. Если это Даррел вошел сейчас в пивную, то его хозяин Вил по прозвищу Епископ тоже мог быть там. Я знал, что господин Уильямсон и лорд Арлингтон заинтересуются и, вполне возможно, в свою очередь решат установить слежку за людьми Бекингема.
Однако я не собирался проверять свое предположение лично. Трусость, скрытая под маской благоразумия. При определенных обстоятельствах Вил мог быть безжалостным, и, честно говоря, это случалось нередко, но он все же был священником, хотя и лишенным прихода. Гораздо больше я боялся его слугу Роджера Даррела, поскольку сомневался, что этого типа беспокоит хоть какое-то подобие совести.
Я быстро вернулся в Савой, который отделяли от Арундел-хауса только обширные дворы Сомерсет-хауса. Мое жилище, маленький дом с внутренним двором, находилось в узком переулке, который назывался Инфермари-клоуз. Мне он вполне подходил, хотя в теплую погоду переполненное кладбище Савойской часовни, которое располагалось за домом, трудно было назвать приятным соседством.
Когда я постучал, дверь открыл мой слуга Сэм Уизердин. Он был списанным на берег матросом, который на войне с голландцами потерял ногу до колена. Несмотря на это прискорбное обстоятельство, Сэм отличался удивительной ловкостью. Он не раз доказал мне свою преданность, хотя у него имелись определенные недостатки – любовь к крепкому элю и склонность распускать язык.