Последняя ходка
Шрифт:
Умар обернулся. На вершине бархана замерли три всадника – двое солдат-второгодок, и с ними его старый знакомец, капитан Свешников.
– Я тебя предупреждал, Умар. А ты меня не послушал, – Свешников повёл дулом «калаша» на перемётные сумы. Солдаты держали оружие наизготовку, щурясь от лучей всходящего солнца. Умар поднял руки.
– Э, капитан, это моя последняя ходка. Уезжаю завтра в Арданни. Будь человеком – отпусти, а?
Свешников покачал головой.
– Я знаю, о чём
Он кивнул, и один из солдат стал спускаться по почти отвесному склону. Копыта его коня вязли в песке.
Резко, рывком Альгалла перевёл свой «Зауэр» в боевое положение, и мгновенно, с секундными промежутками, грохнули три выстрела.
Тот, что спускался – белобрысый молодой паренёк – откинулся в седле назад, и, дёрнувшись телом, замер, выронив оружие. Пока он падал, автоматная очередь, выпущенная Свешниковым, пропорола песок прямо перед Умаром, и сам капитан ткнулся в шею коня окровавленной головой. Конь третьего рухнул на бархан, придавив своим телом седока.
Умар опустил дымящийся ствол карабина и поднял гильзы. Его араб, верный ему уже пять лет, тревожно шевелил ушами, но беспокоиться было не о чем – к тому времени, когда они достигнут Аль-Бахра, пустыня сделает своё дело.
Он вскочил на коня, и направил его вдоль такыра. Умару оставалось всего несколько метров до поворота, когда грянул выстрел.
Погранец, придавленный конём, с трудом удерживал «калаш». Пуля, убившая коня, попала ему в голову, и кровь заливала глаза. Он упрямо целился в спину Умара, сжимая побелевшие губы.
Второй выстрел был точным. Вскинув руки, Альгалла упал на горячий панцирь такыра.
…Через шесть с половиной часов солдат умрёт. А с наступлением сумерек сюда придут шакалы, и прилетят птицы-падальщики, они будут долго пировать. Через год или немного раньше, выбеленные солнцем и раскалёнными ветрами, эти жалкие останки станут прибежищем скорпионов и остальных мелких обитателей этого отдалённого от мира места до тех пор, пока вечно бегущие пески не скроют их.
Скорпиониха так и не смогла оплодотвориться.
Дикие гуси
От забора до первых деревьев было не более пятидесяти метров. Дорога рассекала поселок на две неравные части и уходила в кустарник. Слева, в полукилометре, виднелся первый корпус кирпичного завода с башней смесителя и транспортерами. По заводской территории с интервалом в несколько минут из-за леса били Д-30. Снаряды разрывались за забором и на площадке перед проходной. Крыша корпуса, вся в дырах, каким-то чудом ещё держалась.
В нагрудном кармане завибрировал телефон.
– Крот на связи.
– Что у тебя?
– Пока тихо.
– Если заметишь движуху, выходи на связь. Сам ничего не делай. Как понял?
– Понял, ничего не делать.
– Удачи тебе. Конец.
Ночи здесь тихие, теплые.
Вечер обрывается резко, за какие-нибудь двадцать минут. Вот, еще светло, и слабые лучи скользят по макушкам платанов и берез, но внезапно удлиняются тени. Сверчки и цикады заводят песню, и солнце быстро падает в августовскую дымку горизонта.
Крот расстегнул чехол трофейного «Циклопа» – до сумерек было недалече.
Послышался отдаленный шум – по звуку тягач, или САУ. Метрах в ста качнулась вершина дерева, и на дороге появился танк.
Т-80, с плоской, как блин, башней.
Танк остановился, сходу не решаясь выдвинуться на открытое пространство.
Крот наблюдал.
***
…Мать больше любила Саньку.
Костя знал это как дважды два. Конечно же, она больше любила этого ехидного сопляка и плаксу. Это было ещё терпимо, пока маленький Санька не ходил в школу.
Пока он не трогал Костины вещи.
Но потом…
Костя злился, когда что-то, что принадлежало ему, попадало в руки младшего брата. Брат тотчас возвращал вещь и смотрел на Костю широко открытыми глазами, как бы говоря: «Ну я же не насовсем. Прости…»
Хотя это и была какая-то мелочь – авторучка, расческа, машинка из коллекции – Костя иногда буквально свирепел. Мать видела это и сердилась.
Но однажды он разбил Костин плеер. Плеер был дорогой, классный. Что с ним сделал Санька – неизвестно, но корпус разлетелся на куски, а механизм оказался раздавленным, словно попал под каток.
Матери дома не было. Костя отыскал брата за шкафом. Тот сидел на корточках, понурив голову.
Лицо Кости перекосило от ярости.
– Ах ты гад! – вскричал он, и размахнувшись, ударил его в голову. Санька повалился навзничь и закричал. Он смотрел на Костю, и в его глазах показался жуткий страх и боль, и ещё что-то, такое жалко-щемящее…
Санька стал заикаться.
Мать обошла с ним всех врачей, экстрасенсов и логопедов, но никто не помог. Через два года Костя уехал в Москву – поступать в академию. Мать писала ему о житье-бытье, о своих походах по врачам. Санька учился в шестом классе – по ее просьбе его не стали переводить в спецшколу для инвалидов.
Потом, позже, Костя вспоминал Саньку каждую ночь. Какие были его глаза тогда, и кровь на виске…
***
Профессиональный военный – это разъезды, командировки, постоянные стрельбы и неустроенный быт. Константин на короткое время приезжал домой, привозил деньги, подарки. Уже в первый отпуск он не застал брата – Санька уехал учиться в Свердловск. Он пробовал писать ему, но брат не ответил.
С годами изводящее чувство вины притупилось, но не исчезло совсем. Костя решил, что ему никогда не искупить этот свой грех. Старался не думать. А кода получил от Саньки первое письмо – радость переполнила. Брат прощал его, но от этого почему-то легче не стало.