Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
«Ушедший поезд не догнать. И я сомневаюсь, стоит ли садиться в следующий, — неизвестно, куда еще он завезет… Спасибо за прекрасный вечер!»
Кундзиньш хотел проводить ее. И не только распрощаться у двери, но попытаться войти к ней или пригласить к себе. Можно было бы заварить чай, вместе послушать музыку. Похоже было, что и она страшится одиночества.
И все же он за Рутой не пошел. Вежливо попрощался и остался в баре. Кундзиньш боялся не того, что его отвергнут, но холода непонимания, корректного равнодушия, которое часто читал в глазах бывшей жены. Продолжение без обоюдного влечения… А какие были основания надеяться, что Рута видит в нем нечто большее, чем ненавязчивого спутника на прогулках? Нет, у него не было никакого права переступать за порог приятельских отношений, во всяком случае пока не было.
Он заказал чай. Вскоре к нему присоединился черноволосый Мехти Талимов, у которого тоже распалась компания: секретарша директора института Ирина Владимировна должна была уложить и убаюкать очередной сказкой дочку. И хорошо, что Рута ушла; вся вторая половина вечера помнилась Кундзиньшу как бесконечная вереница тостов и здравиц, так что вряд ли стоило и вспоминать все это.
«Можешь себе представить? — перешел на «ты» Талимов, хотя до того они только раскланивались издали. — Мне, самому горячему патриоту «Магнолии», отводят девяносто третью комнату, а не тысяча сто одиннадцатую — мою, к которой я привык! В которой написал научно–популярную книгу «Я, ты и наш робот», которая вскоре выйдет повторным изданием! Меня пытались загнать в камеру с видом на лес! Меня, старого моряка, который жить не может, не видя моря! Знаешь, я всегда тихий, как ягненок. Но обижать себя никому не позволю. Тогда во мне просыпается лев, настоящий Талимов, мичман военного времени. Может, ты слышал — я служил под Сталинградом в Волжской флотилии, сам командующий в мемуарах вспоминает, как я сошел на берег и привел ему «языка». А эти тут надеялись, что я так просто сдамся…»
Он лихо хлопнул себя по затянутой в полосатую тельняшку широкой груди, потом сердито почесал объемистый живот. «Нет, в моем теле и сейчас живет душа борца. Я ножом взломал замок, оккупировал свою комнату и объявил сидячую забастовку. Сам не выходил и никому не отворял. Эти подсовывали письма под дверь — сперва грозились, потом упрашивали. Наверное, боялись, как бы я не помер с голоду, — не знали, конечно, что у меня с собой провианта на неделю. А этот подхалим гладкий, Вилис, не может в отпуск уйти, пока все не разложено по полочкам, не осмеливается уехать — нельзя же оставить в вестибюле на чемоданах того беднягу из Литвы, в чьей комнате забаррикадировался сумасшедший Талимов, вторую Брестскую крепость там устроил. Ну, в конце концов уговорили того идти на девятый этаж, у него не та закалка, что у меня. Часа через четыре я пошел к нему мириться и скажу — такому слабаку нечего делать на нашем этаже… Твое здоровье!»
Еще Кундзиньшу помнилось, что и сам он похвалялся своими успехами — что закончил диссертацию и в следующий раз сюда приедет уже доктором наук.
Каким–то образом оказался за столом старый профессор Вобликов и, как всегда, стал сыпать афоризмами собственного сочинения.
«Ценность человека определяется не званием перед именем, а тем, что вслед за этим званием написано».
Кундзиньш и сейчас еще чувствовал, как у него после этого замечания загорелись щеки, но на этом лента воспоминаний минувшего вечера обрывалась. Единственное, чему сейчас можно было безоговорочно верить, — это тому, что он находился в своей комнате и часы показывали одиннадцатый час утра.
Какое счастье, что завтрак пропущен! От одной мысли, что пришлось бы жевать вечный творог с сахаром и диетическую морковную запеканку, ему сделалось дурно и стало теснить под ложечкой.
Кундзиньш осторожно спустил ноги с кровати, сел, увидел на стуле пижаму и заключил, что спал голым. Потом заметил разбросанную по полу одежду. Осторожными шагами вышел в кабинет. Ноги слегка подгибались, но все же выдерживали тяжесть тела. Может быть, сделать зарядку, к которой организм привык, как к повседневному стимулятору?
Кундзиньш встал перед растворенной дверью на балкон, приподнялся на цыпочки и глубоко вздохнул. Кровь прилила к голове, и он едва не потерял равновесия, однако упражнения для рук выполнил с выработавшейся за годы ловкостью. Решился даже на приседания. В этот миг кто–то отворил и тут же затворил дверь комнаты, мгновенный сквозняк взвихрил лежавшие на столе бумаги и вынес их на балкон. Кундзиньш бросился за ними. Балконная дверь с резким стуком захлопнулась за ним, и тихо звякнул защелкнувшийся крючок.
В первый миг это не встревожило Кундзиньша: намного важнее казалось собрать листки блокнота, прижавшиеся к перилам или задержанные неровно уложенными плитками пола. Лишь немногие вылетели наружу и теперь непомерно большими хлопьями снижались к декоративным кустам. Следовало побыстрее одеться и спуститься — пока на них не набрел одержимый манией чистоты садовник. Кундзиньш выпрямился. По спине пробежали мурашки: снаружи, как выяснилось, было не так тепло, как сперва показалось. Да и что удивительного? В тошнотворно синем море, словно взбитые сливки в черничном киселе, еще покачивались пригнанные позавчерашним штормом глыбы льда. Кундзиньш подергал за ручку, но дверь не поддалась. Приблизив лицо к стеклу двери, он увидел, как медленно затворяется дверь в коридор.
Как же так? У него же вошло в привычку запираться изнутри каждый вечер. Сейчас холод уже выгнал из головы остатки дурноты, и в памяти воскресла картина его возвращения: правильно, только наверху он сообразил, что не взял у администратора, ключ от комнаты, снова лезть в лифт не хотелось, и он решил разбудить уборщицу этажа Астру, которая время от времени, особенно когда по вечерам показывали кино, заночевывала в бельевой. Разбуженная зычным голосом Талимова, девушка отперла дверь, впустила Кундзиньша в его апартаменты и пожелала доброй ночи. Такой уж доброй ночь не была, но по сравнению с теперешней ситуацией казалась вершиной счастья.
И вдруг он покрылся потом. Были ли на столе только те несколько листков, которые он держал сейчас в руке? Кундзиньш снова припал к стеклу, успевшему запотеть, всмотрелся. Рукописи не было видно, в стекле отражались только его растрепанные волосы и выпученные в испуге глаза.
«Спокойно, только спокойно!» Кундзиньш снова заставил себя припомнить все, что произошло между ужином и тем моментом, когда он оказался в этой чертовой ловушке. Вчера, закончив писать, он надел клетчатый пиджак и, держа рукопись под мышкой, направился, как некий пикадор, вооруженный острым копьем, дразнить быков судьбы. В баре Кундзиньш все время сидел, подложив рукопись под себя, из опасений облить ее вином или чаем. Ну, а потом? Не хотелось верить, что он мог забыть ее внизу, скорее уж — засунул в «дипломат», содержимое которого находилось под охраной патентованного замка с цифровым шифром…
Но как ни старался сейчас Кундзиньш, он не мог вспомнить того числа, которым отмыкался замок. В комбинацию цифр вдруг влезла совершенно бестолковая, но назойливая мысль: ну, а если рукопись кто–то украл? Кто его, Кундзиньша, заставил написать жирными литерами на первой странице магическое слово «секретно»! Он хотел, чтобы мать не лезла в рукопись, не перепутывала ненумерованные страницы, — какое мальчишество! Наивно было надеяться, что гриф придаст его диссертации большее значение, подействует на будущих оппонентов. В особенности теперь, когда открытия уже зарегистрированы, оформлены международные патенты… Пока что эта надпись подействовала лишь на похитителя, которому не понадобилось даже взламывать дверь…