Последняя надежда творцов

Юрий

шагал по июньской столице. Несмотря на ранний час, было уже многолюдно — мастеровой люд спешил на работу. Утренняя прохлада приятно бодрила, но день обещал выдаться жарким.

Кондрахин любил Москву — многоликую, бурлящую, неудержимо растущую вверх и вширь. За время учебы в институте он исходил сотни улиц и улочек. Особенно нравилась ему Москва утренняя, наполненная радостным ожиданием чуда.

А радости она подарила ему немало. Это и сама учеба, и музеи, и театры, но самое главное — Марина. После экзаменов они договорились поехать с Юрием на его родину, в Орел, и сыграть свадьбу во время прохождения врачебной практики. Причиной обоюдного решения была не только любовь — Марина, однокурсница Юрия, была на четвертом месяце беременности. Ситуация и волнующая, и обещающая неудобства, но в целом приятная.

Не то что сегодняшний день, внезапно подумал Юрий, ощутив холодное покалывание в области сердца, как раз под нагрудным карманом летней тенниски. В кармане, сложенная вдвое, наподобие пиратской черной метки, лежала повестка в НКВД. Юрий знал, по какому поводу его вызывают. Профессор Мирицкий.

Семен Митрофанович Мирицкий заведовал кафедрой нервных болезней. Свою очень сложную дисциплину он преподносил так легко и изящно, что каждая его лекция превращалась в фейерверк ума и эрудиции. Профессору было чуть за пятьдесят, но он производил впечатление старорежимного ученого, прежде всего подчеркнуто изысканной одеждой, аристократической внешностью, необъяснимо сочетавшей в себе черты надменности и сочувствия, а также своими "ну-с" и "милостивый государь".

Кондрахин был сражен обаянием профессора, и одним из первых с курса записался в научный кружок, руководимый Мирицким. Семен Митрофанович тоже быстро обратил внимание на способного студента, поручая ему все более сложные и увлекательные эксперименты. Мирицкий был широко образованным человеком, и круг его научных интересов порой выходил далеко за пределы неврологии. Но об этом Юрий узнал не сразу. Первым его потрясением стал вечер, когда Семен Митрофанович принес на занятие кружка дореволюционную книгу по хиромантии. Да не просто показать, а изучать!

Комсомольцы — а все кружковцы были таковыми — озадаченно переглядывались. Ладно бы, для общего, так сказать, сведения, а то — изучать. Профессор с усмешкой наблюдал за реакцией студентов.

— А что вас, собственно, смущает? — наконец спросил он. — Именно вас, медиков?

— Но это же шарлатанство, Юрий Митрофанович! — воскликнула Юля Левантович, профорг курса. — как можно по линиям руки что-то достоверно определять?

— Да, — с ехидцей в голосе согласился Мирицкий, — иное дело терапия, наука точная. Например, по цвету склер определять патологию печени. Разумеется, ведь глаза — это печеночные выросты, не так ли? Или сыпь на коже при некоторых инфекционных заболеваниях… Шарлатанство!

Он засмеялся заразительно, как умел

только он.

— Я друзья мои, подсунул вам эту книжицу вовсе не для того, чтобы вырастить из вас плеяду гадалок, нет. Но — если вы, конечно же, материалисты — вам придется неизбежно признать, что болезненные процессы, происходящие в одном органе, обязательно отражаются и на других. Это аксиома! В сотнях случаев для установления диагноза болезни мы используем косвенные признаки, но почему не руку? Потому что один болван некогда подверг это критике?

Однажды после очередного занятия кружка Мирицкий задержал Юрия. В этом не было ничего необычного — Кондрахин был старостой, и вместе с профессором они не раз уточняли программу научных экспериментов. Но в этот вечер Семен Митрофанович обратился к студенту с неожиданной просьбой:

— Юра, Вы не смогли бы оказать мне услугу, так сказать, в приватном порядке?

Голос профессора звучал немного иронично, но Кондрахину показалось, что Мирицкий пытается за иронией спрятать беспокойство, а может быть, и нечто большее.

— Конечно, Семен Митрофанович! — воскликнул он.

— Видите ли, Юра, — замявшись, произнес профессор, — нет, давайте не здесь. Лучше пройдемся и поболтаем по дороге.

Они вышли рука об руку из аудитории. Был канун Нового Года, и вокруг них сновали счастливые люди с елками, источающими густой хвойный запах. У одних он вызывает в памяти новогодний бал-маскарад, у других — панихиду.

— Вот что, Юра, — сказал профессор, когда они миновали целый квартал, — с некоторых пор я заинтересовался одной научной проблемой. Суть Вы узнаете позже, если, конечно, не откажите старику еще до этого. Важнее то, что решить в одиночку ее невозможно. Мне нужен помощник, которому я смог бы довериться, и который доверяет мне.

Кондрахин был заинтригован.

— А почему не сделать это всем кружком? — спросил он.

— Нельзя, — покачал головой Мирицкий. — Проблема выдается за рамки традиционных для нашей медицины и науки в целом. Слишком далеко выдается. Итак, Вы приняли решение?

— Еще в аудитории, — обиженно ответил Юрий. — А я своих решений не меняю.

— Это зря, — усмехнулся Мирицкий, — это попахивает догматизмом. Путь в науку, юноша, сложен, извилист и коварен. Последнее обстоятельство зависит только от нас. Впрочем, у Вас будет время это понять и оценить. Сейчас же я хочу попросить о следующем: два раза в неделю, если сможете, нужно будет являться ко мне домой. Мы, кстати, сейчас туда и идем, я специально хочу показать Вам, где я живу. С собою ничего не брать, все найдется на месте. И последнее — но, может быть, самое главное. Мне будет крайне неприятно, если о содержании наших экспериментов преждевременно узнает хоть одна живая душа. Даже, милостивый государь, в том случае, если промежуточный успех вскружит Вашу голову и вызовет зуд языкоглоточного нерва. Еще раз: согласны?

Юрий был согласен на все. Работать с самим Мирицким! Да еще над проблемой, о которой и заикаться нельзя! Это тебе не студенческий кружок, хотя и от него, надо признаться, польза немалая.

— А вот и мой дом, — сказал профессор. — Видите три горящих окна на третьем этаже? Значит, все в сборе, и, как всегда, наводят порядок в моем кабинете. Зайдем! Чайку с морозцу — прелесть!

К такому стремительному развитию событий Кондрахин был попросту не готов и отрицательно помотал головой. К тому же в общежитии его ждала Марина. Весьма веская причина, чтобы откланяться.