Последняя река. Двадцать лет в дебрях Колумбии
Шрифт:
На пути к устью Каньо Лосада мы одолели несколько несложных перекатов. Было чудесное свежее утро. Цапли изваяниями стояли по берегам, взлетая, когда мы подходили близко. Сине-красно-серебристые зимородки, словно ожившие драгоценности, проносились мимо. Над берегом играли в воздухе вилохвостые коршуны. Высоко в небе кружила скопа. В густых зарослях, свесивших ветви над водой, возились гоацины [5] . Их квакающие крики, неловкие движения при лазании и неуклюжий полет вызывали в уме представление о древних предках птиц той поры, когда даже у самых развитых представителей пернатых клюв уснащали зубы, а вместо короткой гузки, которую кое-кто из моих друзей называет «архиерейским носом», болтался длинный хвост, как у ящерицы.
5
Гоацин (Opisthocomus hoatzin) —
Крокодилов и кайманов не было видно. До нас здесь недавно побывали так называемые охотники-спортсмены, и они так нещадно обстреливали всех, даже самых маленьких представителей крокодильего племени, что уцелевшие спешили спрятаться при первом звуке мотора.
На всем пути от Кемп-Томпсона до Каньо Лосада мы не встретили ни одной лодки и не видели на берегу ни одного человека. Правда, в двух местах в галерейном лесу слева зияли прошлогодние вырубки, а один раз даже промелькнул домик колониста. Людская волна начала перехлестывать через горы и проникать сюда.
Но вот впереди слева открылся в лесу широкий просвет. Мы увидели песчаный пляж и за ним — тихий блестящий плес. Розовая колпица [6] взмыла в воздух, когда лодка, послушная руке Луиса Барбудо, описала кривую и вошла в устье притока. На светлом песочке отчетливая цепочка следов оленя переплелась с причудливыми отпечатками трехпалых ног капибары [7] .
Мы прошли с километр по Каньо Лосада, но дальше тяжело нагруженной лодке путь преградил перекат. Мы пристали к берегу и принялись расчищать площадку для лагеря в зарослях гуаявы, в нескольких десятках метрах от воды. Прыгая с камня на камень, Матеито переправился на другой берег и через несколько минут привел маленькую пирогу, которая была у него спрятана под нависающими над плесом ветвями. Именно то, что нам нужно, чтобы продолжать путешествие вверх по притоку. Мы перетащили лодку через перекат к следующему пляжу, затем начали переносить багаж.
6
Розовая колпица (Ajaja ajaja). Распространена в южных районах Северной Америки и тропической области Южной Америки. Внешним видом и биологией напоминает обычную колпицу.
7
Капибара, или водосвинка (Hydrochoerus hydrochoerus). Крупнейший в мире грызун. Весит около 50 кг. Внешне напоминает морскую свинку гигантских размеров. Живет небольшими группами в болотистых местах вдоль рек Южной Америки. Питается плодами и листьями водных и прибрежных растений. Великолепно плавает. Самка рождает обычно двух детенышей, которые с первого дня жизни могут следовать за матерью.
Эту работу возглавил Фред, а я вооружился накидной сетью и пошел добыть мелких рыбешек для коллекции и для наживки, чтобы потом поймать что-нибудь покрупнее на обед. Вскоре у меня в банке их набралось больше десятка серий. Особенно много было Thoracocharax stellatus, и я наживил ими несколько жерлиц. В месте слияния Каньо Лосада и Гуаяберо я остановился и забросил удочку.
Клев был хороший, а улова никакого, рыбы воровали наживку, срезая ее с крючка чисто и аккуратно, словно бритвой. Все ясно. Я нарвался на косячок мелкой пирайи — она же пиранья, или пескарибе. Ориноко и Амазонка изобилуют пираньей. Известно много родов и видов этих хищных рыб, которые внешним обликом представляют нечто среднее между карасем, красноперкой и лещем, только чешуя у нее мельче и плотнее. Большинство пираний по величине не больше ладони, однако некоторые виды, в том числе грозная Serrasalmus nattereri, достигают одного-двух килограммов. Есть родственные формы, превосходящие их весом раз в десять, но они не ходят косяками и их нельзя считать настоящими пираньями.
Пиранью отличает ее прикус и обыкновение ходить в косяках, насчитывающих от нескольких десятков до сотен, даже тысяч экземпляров, и все примерно одной величины; недомерки, видимо, просто не выживают. Зубы у разных родов различаются, но все они заставляют невольно вспомнить слова, сказанные стариком Киплингом при виде живого паука-птицеяда: «Это, вне всякого сомнения, творение самого дьявола».
Возможно, прикус рода Serrasalmus уступает другим в живописности, зато эффективностью вряд ли что-нибудь может сравниться с уснащающими челюсти этих рыб миниатюрными бритвенными лезвиями. Некоторые индейские племена в районе Гуаяберо (если не ошибаюсь, пуинаве и пиапоко) в прошлом использовали вставленные в дерево челюсти пираньи в качестве перочинных ножей.
Иногда пираньи могут быть опасными даже для человека. Конечно, их кровожадность значительно преувеличена любителями сенсаций, миссионерской братией и исследователями-домоседами, которые даже смирного удава и слепых бродячих муравьев ухитряются изображать страшными чудовищами. А что они говорят и пишут о тех индейцах (юко, добокуби, аука), у которых хватает мужества постоять за своих женщин и защищать свои наследственные поля против вторжения чужеземцев! Один такой автор несколько лет назад заявил в своей книге, что он-де «только на миссионерской станции видел улыбающегося индейского ребенка». Написать такое мог тенденциозный враль или человек, который только на миссионерской станции и видел индейских детей.
Но вернемся к пираньям. Сколько раз мне доводилось наблюдать, как люди спокойно входят в речку, где водятся эти маленькие прожорливые рыбы. Да я и сам так поступал; другое дело, если бы у меня была малейшая ранка: похоже, что запах крови вызывает у пираньи агрессивный рефлекс. И уж, начав кусать, эти хищницы не успокоятся, пока от жертвы не останется один скелет, во всяком случае пока косяк не наестся до отвала. Первое бывает чаще. Впрочем, я своими глазами видел, как подраненная капибара проплыла с полтора километра по реке, кишащей пираньями, и благополучно выбралась на берег, не получив ни одного укуса. Объясните это, кто может!
…Я сменил место, поймал накидкой разную мелюзгу для наживки, отошел еще дальше и снова принялся удить. На этот раз пираний опередила другая рыба — красивый сом из тех, которых на Ориноко обычно называют тихерета, а наука именует Paulicea l"utkeni. Он весил килограмма три-четыре, и это совсем немного, если учесть, что самые крупные тихереты достигают сорока килограммов.
Пока я вытаскивал из воды сопротивляющегося сома, явились пираньи и, конечно же, набросились на него. Видно, с их точки зрения, в его поведении было что-то ненормальное. И они успели оборвать ему почти весь хвостовой плавник, прежде чем я извлек его на берег.
Крючки жерлиц оказались аккуратно обчищенными. И тут поработали пираньи. Я наживил крючки заново двумя сомиками и направился к лагерю, откуда незадолго перед тем до меня донеслись три выстрела и рокот подвесного мотора.
Карлос Альберто был занят разделкой маленького оленя, который задумал переправиться через реку поблизости от нашей стоянки, но был сражен из малокалиберной винтовки Фреда. Большую часть мяса мы засолили и закоптили, а остального вместе с моей тихеретой хватило на плотный обед пяти проголодавшимся мужчинам. После еды я сел на бревно у воды, спиной к угасающему костру и долго смотрел, покуривая, как сгущается сумрак над рекой.
Две кваквы пролетели мимо черными тенями на багровом фоне вечернего неба. От всплывающих рыб разбегались серебристые круги на темной поверхности воды ниже ониксовой кромки леса на другом берегу. В небе загорались звезды. Из чащи доносился крик исполинского козодоя, ему откликалась сова. Слабый металлический стрекот предварял концерт ночных насекомых. Душа моя наполнилась глубоким удовлетворением. Я в лесу… как хорошо!
Странное дело. Двадцать лет странствую по диким дорогам, а первый вечер новой экспедиции, первая ночевка в поле все так же волнуют, так же заманчивы, и упоительны. Завтра новый день, и за каждым кустом, за каждой излучиной реки ждет столько неизведанного, что, кажется, ни годы, ни усталость не лишат меня способности воспринимать очарование диких дорог…