Последняя река. Двадцать лет в дебрях Колумбии
Шрифт:
Жидкий рассвет просачивается сквозь древесные кроны, когда мы молча поднимаемся по длинному склону в безлюдный горный край, служащий водоразделом между истоками Тарасы и Сан-Хорхе. Один за другим звонкие птичьи голоса начинают приветствовать новый день. Среди круч за рекой звучит глухое, низкое рычание, словно какой-нибудь грозный зверь злобствует от того, что мрак рассеялся прежде, чем он успел завершить свой кровавый ночной обход.
Я невольно улыбаюсь про себя. Это всего-навсего рыжие ревуны устроили утренний концерт, а ревуна уж никак не назовешь диким и кровожадным. Нет в сельве животного миролюбивее и симпатичнее, чем груа, как их именуют краснокожие, разве что большая черная паукообразная обезьяна. Эта стая от нас далеко, по меньшей мере километра два в сторону от пути нашего следования, и я этому рад. Мои друзья-индейцы большие любители обезьяньего мяса, они всегда уговаривают меня стрелять по ревунам, а у меня рука не поднимается убивать
У овражка посередине склона До-чама останавливается и показывает на глубокий отпечаток между сухими листьями на красном латерите.
— Данда хено. Ноэда ке-вара — (Тапир прошел вчера поздно вечером).
Энгвера берет след, как охотничий пес, я следую за ним в нескольких шагах.
Солнце уже часа два как взошло, когда мы выходим на горное плато, но воздух в глубокой тени под пологом леса еще прохладный и по-утреннему свежий. Мы почти неслышно ступаем по толстому ковру опавшей листвы, мало-помалу превращающейся в почву. Высокий лес сейчас безмолвствует. Идем как будто под сводами исполинского храма, и стволы лесных великанов высятся вокруг нас, точно колонны. Ни один звук, ни один отголосок не нарушает угрюмой, величественной тишины, царящей в этом полуподвале природы.
Лишь изредка до нас сверху доносится что-то вроде шепота. В зеленом пологе в тридцати метрах над нашими головами жизнь бьет ключом. Там поселился лесной народец, любители солнечного света. Там играют, оплодотворяют друг друга, размножаются и умирают все эти красочные обитатели верхнего яруса: птицы, Древесные ящерицы, бабочки, жуки и цветы, прелесть которых мы, привязанные к земле, не можем оценить в полной мере.
Эти дети солнечного света и лунного сияния не опускаются на сумеречную, влажную лесную подстилку. Вся жизнь их проходит на кронах, лишь изредка на землю падает какой-нибудь фрагмент их безвестного бытия, и мы видим редкостное перышко, лепесток цветка, отливающее радугой крылышко бабочки.
Лесная подстилка с виду мертва — груда мусора, кладбище растений и животных. Однако если стоять совсем тихо и хорошенько приглядеться, можно и тут обнаружить жизнь. Просто она заимствует краски у коричневых стволов и увядшей листвы. Вон тот сухой, бурый сучок на молодом деревце — вовсе не сучок. Это очень подвижное насекомое длиной около двадцати пяти сантиметров, так называемый палочник. Стоит ему заметить вблизи малейшее движение, как он замирает, вытянув две-три ножки, словно веточки, и неподвижно ждет, пока не минует опасность. А диковинный узкий листик на той лиане — на самом деле тин-комиа — богомол. Темно-коричневая ящеричка ползет вокруг древесного ствола. В ямке между корнями жаба с узкой темной полоской вдоль спины, похожей на жилку увядшего листа, прижимается к земле и замирает, чтобы мы ее не заметили. Между ветвями словно обрывок лианы висит Bothrops schlegeli, бурая плоскоголовая древесная змея с цепким хвостом.
Перед нами с земли вспархивает что-то почти невидимое, пролетает несколько метров, выписывая ленивые зигзаги, и вдруг исчезает, будто уходит в другое измерение. Если бы я как следует проследил, где именно произошло исчезновение, пожалуй, я отыскал бы пропавшее существо, ведь оно всего лишь село и замерло. Существо это — бабочка, но бабочка без красок. У нее почти нет чешуек, из которых сложены восхитительные узоры на крылышках ее родичей там наверху, под солнцем. Крылья этой бабочки, из рода Cithaeris, прозрачны, как тончайшее стекло, если не считать едва уловимого голубого оттенка, который различим лишь на белом фоне, да жилок, проступающих тонкими черными ниточками.
Толстый ковер из гниющей листвы тоже кишит жизнью. Крохотные жучки, тысяченожки длиной всего два миллиметра, паучки и едва различимые невооруженным глазом краснотелки, всякие клещи и прочая мелюзга, обитающая на увядших листьях, между ними, под ними. С микроскопом я мог бы обнаружить, что эта мелюзга, эти живые крупинки — чудовища и великаны в фантастическом мире, где несчетные мириады бактерий и других микроорганизмов неустанно трудятся, обращая в прах остатки былой жизни, чтобы они могли стать основой будущей новой жизни.
Отвлекаясь мыслью от этого подземного царства бытия и переводя взгляд на пятна голой земли среди прелой листвы, я вижу следы крупных ночных бродяг. Здесь прошли пума и ягуар, тапир и ошейниковый пекари, олень и медведь, гигантский муравьед [49] . А теперь здесь оставляем следы мы — два охотника.
Индеец энгвера, отделенный всего несколькими поколениями от эпохи, которую вернее было бы назвать деревянным, нежели
каменным, веком, и которая тем не менее создала такие маленькие технические шедевры, как свайная хижина и духовая трубка с отравленными стрелами. Человек, могущий в любую минуту расстаться с набедренной повязкой и мачете, шагнуть обратно в деревянный век и благополучно в нем жить. И белый, «длинноногий гот», который, не в пример своему товарищу, утратил исконную связь с природой и теперь пытается наладить с ней взаимопонимание нового рода, совсем непохожее на то, что составляло суть мировоззрения его предков в смутные стародавние времена, прежде чем пришло христианство и уничтожило зародыши культуры, предвещанной в песнях Эдды.
49
Большой, или гигантский, муравьед (Myrmecophaga tridactyla). Самый крупный представитель семейства муравьедов отряда неполнозубых. Распространен в Центральной и Южной Америке от Гватемалы до севера Аргентины. Большой муравьед имеет одну из самых примечательных внешностей среди млекопитающих. Это крупное животное длиной до двух метров, имеющее длинное трубкообразно вытянутое рыло, мощные когти на передних лапах и большой пушистый хвост. Обитает в пампасах. Ведет одиночный бродячий образ жизни. Питается муравьями и термитами. Мощные когти передних лап помогают ему разрушать термитники. Насекомых слизывает длинным липким языком.
Вдвоем мы выслеживаем тапира, зверя, чье место, собственно, в миоцене, это больше десяти миллионов лет назад, в то время наши предки еще не спустились с деревьев на землю и не научились ходить на задних ногах. Выслеживаем поразительное существо, которое не вымерло только в двух самых древних областях дождевых лесов на земном шаре: индомалайской и южноамериканской.
Строго говоря, мы охотимся за ним по разным причинам. Моему товарищу нужно мясо, побольше мяса, чтобы он мог расчищать кустарник и сажать кукурузу много дней подряд, не тратя лишнего времени на охоту и рыбную ловлю для прокорма семьи. А мне очень хочется узнать, обычный ли это южноамериканский равнинный тапир или крупный Tapirella bairdi [50] , который считается обитателем Центральной Америки, однако доходит до северных предгорий Западных Анд. Во всяком случае, его встречали на Сину. Впрочем, по правде говоря, и я не отказался бы от сочного, мягкого жаркого!
50
Тапиры. Семейство тапиров отряда непарнокопытных состоит из четырех видов. Три из них живут в Америке. Это хорошо всем известный бразильский, или равнинный, тапир (Tapirus terrestris), широко распространенный во влажных тропических лесах и болотистых областях от Венесуэлы и Гайаны на юг до Парагвая и севера Аргентины; центральноамериканский тапир (Tapirus bairdi), обитающий в горных лесах Центральной Америки, Колумбии и Эквадора и горный тапир (Tapirus pinch aque), живущий на высоте от 2000 до 4000 метров в Андах Колумбии, Эквадора и Перу. Четвертый вид — чепрачный, или малайский, тапир (Tapirus indicus) — обитает в тропических лесах Бирмы, Таиланда, Малаки и Суматры.
До-чама нагибается и показывает: след вдруг изменил направление. Скупые жесты индейца для меня не менее красноречивы, чем изреченное слово:
— Данда вернулся через водораздел… спустился к истокам Пена… по этому следу нет смысла идти дальше… лучше пойдем напрямик обратно… может быть, нам еще что-нибудь попадется.
Я одобрительно киваю. Индеец свое дело знает. Слова не нужны. За много лет охоты в обществе смуглых жителей леса я твердо усвоил, что в лесу не положено болтать.
Па-ку-не, лесная женщина, этого не любит, и не стоит без крайней нужды привлекать ее внимание. А то еще приглянется ей охотник, и она навсегда заточит его в своей зеленой обители, если «хаи» — дух-хранитель охотника, не сможет дать ей отпор. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. В южноамериканской сельве лучше делать так, как делают индейцы, пусть даже у вас другие побуждения.
Меняем курс и идем вдоль узкого гребня по старой звериной тропе. Ни До-чама, ни я не ходили здесь прежде, но судя по солнцу этот путь должен привести нас домой. Внезапно тропа кончается, через несколько минут кончается и гребень. Он просто обрывается у наших ног. Некогда здесь был обвал, и вот результат: почти отвесная скальная стенка высотой метров пятьдесят — шестьдесят. Мы останавливаемся над обрывом. Перед нами ложбина. По уступам крутого противоположного склона сбегает ручей, исчезая под зеленым лиственным пологом. Мы глядим сверху на кроны. В ложбине стоят старые высокие деревья, великаны сельвы: воладор, альмендра де монте, чибога. Но больше половины составляют караколи — великолепные деревья, известные науке как Anacardium excelsum. Как всегда, караколи увиты и усажены эпифитами, лианами, бромелиевыми и всякой всячиной, имени которой я не знаю. А еще там есть нечто такое, при виде чего я цепенею в благоговейном молчании. Цветущие орхидеи Cattleya. He две-три штуки, к тому же наполовину скрытые в ветвях, как я привык их видеть, а десятки, сотни. И тут же рядом их прекрасные сестры: Cypripedium, Odontoglossum… О бессилие слов!