Шрифт:
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Юлия Павловна Тугина, молодая вдова.
Глафира Фирсовна, тетка Юлии, пожилая небогатая женщина.
Вадим Григорьевич Дульчин, молодой человек.
Лука Герасимыч Дергачев, приятель Дульчина, довольно невзрачный господин и по фигуре и по костюму.
Флор Федулыч Прибытков, очень богатый купец, румяный старик,
Михевна, старая ключница Юлии.
Небольшая гостиная в доме Тугиной. В глубине дверь входная, направо (от актеров) дверь во внутренние комнаты, налево окно. Драпировка и мебель довольно скромные, но приличные.
Михевна (у входной двери), потом Глафира Фирсовна.
Михевна. Девушки, кто там позвонил? Вадим Григорьич, что ли?
Глафира Фирсовна(входя). Какой Вадим Григорьич, это я! Вадим-то Григорьич, чай, позже придет.
Михевна. Ах, матушка, Глафира Фирсовна! Да никакого и нет Вадима Григорьича; это я так, обмолвилась… Извините!
Глафира Фирсовна. Сорвалось с языка, так уж нечего делать, назад не спрячешь. Эка досада, не застала я самой-то! Не близко место к вам даром-то путешествовать; а на извозчиков у меня денег еще не нажито. Да и разбойники же они! За твои же деньги тебе всю душеньку вытрясет, да еще того гляди вожжами глаза выхлестнет.
Михевна. Что говорить! То ли дело свои…
Глафира Фирсовна. Что, свои? Ноги-то, что ли?
Михевна. Нет, лошади-то, я говорю.
Глафира Фирсовна. Уж чего лучше! Да только у меня свои-то еще на Хреновском заводе; все купить не сберусь: боюсь, как бы не ошибиться.
Михевна. Так вы пешечком?
Глафира Фирсовна. Да, по обещанию, семь верст киселя есть. Да вот не в раз, видно, придется обратно на тех же, не кормя.
Михевна. Посидите, матушка; она, надо быть, скоро воротится.
Глафира Фирсовна. А куда ее бог понес?
Михевна. К вечеренке пошла.
Глафира Фирсовна. За богомолье принялась. Аль много нагрешила?
Михевна. Да она, матушка, всегда такая; как покойника не стало, все молится.
Глафира Фирсовна. Знаем мы, как она молится-то.
Михевна. Ну, а знаете, так и знайте! А я знаю, что правду говорю, мне лгать не из чего. Чайку не прикажете ли? У нас это мигом.
Глафира Фирсовна. Нет, уж я самоё подожду. (Садится.)
Михевна. Как угодно.
Глафира Фирсовна. Ну, что ваш плезир-то?
Михевна. Как, матушка, изволили сказать? Не дослышала я…
Глафира Фирсовна. Ну, как его поучтивей-то назвать? Победитель-то, друг-то милый?
Михевна. Не понять мне разговору вашего, слова-то больно мудреные.
Глафира Фирсовна. Ты дуру разыгрываешь аль стыдишься меня? Так я не барышня. Поживешь с мое-то, да в бедности, так стыдочек-то всякий забудешь, ты уж в этом не сомневайся. Я про Вадима Григорьича тебя спрашиваю…
Михевна(приложив руку к щеке). Ох, матушка, ох!
Глафира Фирсовна. Что заохала?
Михевна. Да стыдно очень. Да как же вы узнали? А я думала, что про это никому не известно…
Глафира Фирсовна. Как узнала? Имя его ты сама сейчас сказала мне, Вадимом Григорьичем окликнула.
Михевна. Эка я глупая.
Глафира Фирсовна. Да, кроме того, я и от людей слышала, что она в приятеля своего много денег проживает… Правда, что ли?
Михевна. Верного я не знаю; а как, чай, не проживать; чего она для него пожалеет!
Глафира Фирсовна. То-то муж-то ее, покойник, догадлив был, чувствовало его сердце, что вдове деньги понадобятся, и оставил вам миллион.
Михевна. Ну, какой, матушка, миллион! Много меньше.
Глафира Фирсовна. Ну, уж это у меня счет такой, я все на миллионы считаю: у меня, что больше тысячи, то и миллион. Сколько в миллионе денег, я и сама не знаю, а говорю так, потому что это слово в моду пошло. Прежде, Михевна, богачей-то тысячниками звали, а теперь уж все сплошь миллионщики пошли. Нынче скажи-ка про хорошего купца, что он обанкрутился тысяч на пятьдесят, так он обидится, пожалуй, а говори прямо на миллион либо два, – вот это верно будет… Прежде и пропажи-то были маленькие, а нынче вон в банке одном семи миллионов недосчитались. Конечно, у себя-то в руках и приходу и расходу больше полтины редко видишь; а уж я такую смелость на себя взяла, что чужие деньги все на миллионы считаю и так-то свободно об них разговариваю… Миллион, и шабаш! Как же она, вещами, что ль, дарит ему аль деньгами?
Михевна. Про деньги не знаю, а подарки ему идут поминутно, и все дорогие. Ни в чем у него недостатка не бывает, – и в квартире-то все наше; то она ему чернильницу новую на стол купит со всем прибором…
Глафира Фирсовна. Чернильница-то дорогая, а писать нечего.
Михевна. Какое писанье, когда ему; он и дома-то не живет… И занавески ему на окна переменит, и мебель всю заново. А уж это посуда, белье и что прочее, так он и не знает, как у него все новое является, – ему-то все кажется, что все то же… До чего уж, до самой малости; чай с сахаром и то от нас туда идет…
Глафира Фирсовна. Все еще это не беда, стерпеть можно. Разные бабы-то бывают: которая любовнику вещами, – та еще, пожалуй, капитал и сбережет; а которая деньгами, ну, уж тут разоренье верное…
Михевна. Сахару больно жалко: много его у них выходит… Куда им пропасть этакая?
Глафира Фирсовна. Как же это у вас случилось, как ее угораздило такой хомут на шею надеть?..
Михевна. Да все эта дача проклятая. Как жили мы тогда, вскоре после покойника, на даче, – жили скромно, людей обегали, редко когда и на прогулку ходили, и то куда подальше… тут его и нанесло, как на грех. Куда не выдем из дому, все встретится да встретится. Да молодой, красивый, одет как картинка; лошади, коляски какие! А сердце-то ведь не камень… Ну, и стал присватываться, она не прочь; чего еще – жених хоть куда и богатый. Только положили так, чтоб отсрочить свадьбу до зимы: еще мужу год не вышел, еще траур носила. А он, между тем временем, каждый день ездит к нам как жених и подарки и букеты возит. И так она в него вверилась, и так расположилась, что стала совсем как за мужа считать. Да и он без церемонии стал ее добром, как своим, распоряжаться. «Что твое, что мое, говорит, это все одно». А ей это за радость: «Значит, говорит, он мой, коли так поступает; теперь у нас, говорит, за малым дело стало, только повенчаться».