Последствия
Шрифт:
– Она бы не ушла из дома. Она бы ни за что не позволила, чтобы такое случилось.
– Пойдем.
– Сначала попроси.
– Фрида, прошу тебя пойти со мной.
– Ты жалок!
Какое-то время они смотрели друг на друга, затем, не сумев переглядеть дочь, Люберт повернулся и вышел из комнаты. Сердце его колотилось. Внизу лестницы он наткнулся на свое отражение в зеркале – худое, болезненно-землистое лицо, бесформенный и какой-то поникший нос. Люберт считал, что жалобный вид будет только на пользу, а потому отыскал в шкафу старый, изъеденный молью костюм. Он давно смирился с мыслью, что дом придется отдать, – самый красивый особняк Эльбшоссе, перед которым, конечно, не устоит истосковавшийся по комфорту английский офицер, – но важно было произвести нужное впечатление. Он слышал рассказы о том, что союзники забирают
До конца поездки Льюис и Шредер не разговаривали. Шофер шевелил губами, все еще пережевывая эпизод с беспризорниками, но вслух не сказал ни слова. Наконец автомобиль выбрался за пределы города, оставив позади то, что почти три года беспрерывно бомбили англичане и американцы. Дорога пошла ровнее, вдоль нее росли платаны, начали появляться непострадавшие дома, прятавшиеся за высокими заборами. Вот и Эльбшоссе, прибежище банкиров и богатых торговцев, стараниями которых Гамбург разбогател, а его порт и промышленные районы стали целью для британской авиации. Только лондонские особняки могли сравниться с внушительным великолепием этих построек, Льюис и представить себе никогда не мог, что ему предстоит поселиться в одном из таких дворцов.
Вилла Любертов стояла последней в веренице домов, дальше Эльбшоссе поворачивала к реке. Увидев ее, Льюис подумал, что капитан Уилкинс не ошибся, назвав дворцом. К особняку вела длинная подъездная дорога, обсаженная тополями, дом напоминал свадебный торт – белый, торжественный, с полукруглой колоннадой, портиками и террасами. От высокого подъезда, который предваряла нижняя терраса, спускалась величественная лестница. Увитые глицинией колонны поддерживали верхнюю террасу, откуда открывался вид на Эльбу, шумевшую в сотне метров. Элегантность и размеры дома потрясли Льюиса. Такая резиденция более подходила генералу или ректору какого-нибудь университета, чем обычному полковнику, у которого и дома-то своего никогда не было.
Пока “мерседес” совершал круг, объезжая лужайку, Льюис рассматривал три фигуры, стоявшие у подножия лестницы. Две женщины и мужчина – вероятно, садовник – выстроились подобием почетного караула. Спустившись по лестнице, к ним присоединился четвертый человек – высокий джентльмен в костюме. Шредер остановил машину точно перед встречающими. Льюис не стал ждать, пока водитель откроет дверцу, и выбрался из автомобиля, как только тот остановился. Он приблизился к человеку в костюме, решив, что это и есть Люберт.
– Guten Abend [10] . – В последний момент Льюис решил не отдавать честь и протянул руку. – Полковник Льюис Морган.
– Добро пожаловать, герр оберст. Мы говорим на английском.
Люберт пожал руку, и Льюис даже через перчатку ощутил тепло его ладони. Он кивнул женщинам и садовнику. Служанки поклонились, та, что помоложе, смотрела на него с жадным любопытством, как на дикаря из какого-нибудь затерянного племени. Что-то – то ли его акцент, то ли непривычная форма – явно забавляло ее, и Льюис невольно улыбнулся.
10
Добрый вечер.
– А это Рихард.
Садовник щелкнул каблуками и выставил руку. Льюис принял его заскорузлую, мозолистую ладонь, позволив садовнику дернуть его руку вниз-вверх, как поршень.
– Пожалуйста, проходите, – сказал Люберт.
Оставив Шредера сидеть в машине – тот так и не выбрался с водительского сиденья, все еще обиженный за недавнюю выволочку, – Льюис последовал
Истинную свою суть особняк прятал внутри. Льюис вряд ли сумел бы оценить обстановку – угловатая, футуристическая мебель, не совсем понятные, слишком современные, слишком эксцентричные, на его вкус, картины и скульптуры, – но он сразу понял, что никогда не видел в английских домах ни такой изощренности, ни такой добротности в каждой детали, даже в особняке Бейлис-Хиллиерсов в Амершаме, который Рэйчел с легкой завистью почитала образцовым домом. Шагая впереди, Люберт любезно, но с плохо скрытым высокомерием объяснял назначение комнат и помещений, рассказывал их истории, а Льюис уже представлял, как Рэйчел войдет сюда в первый раз, как остановится, увидев воздушно-легкие линии планировки, как расширятся ее глаза, когда ей откроется это великолепие – мраморные скамьи в эркерах, рояль, лифт, спальни горничных, библиотека, курительная комната, предметы искусства. Он вдруг поймал себя на неожиданной мысли, что, быть может, этот дом станет в каком-то смысле компенсацией за те суровые, холодные годы войны, что пролегли между ними.
– У вас есть дети? – спросил Люберт, когда они поднимались на второй этаж, где располагались спальни.
– Да. Сын. Эдмунд. – Льюис произнес имя с заминкой, словно ему нужно было усилие, чтобы вспомнить.
– Возможно, Эдмунду понравится эта комната?
Люберт открыл дверь в комнату, заполненную детскими игрушками. В дальнем углу стояла лошадка-качалка с круглыми глазами, в дамском седле восседала большая фарфоровая кукла. Рядом с кроватью под пологом помещался кукольный домик размером с собачью конуру – копия городского особняка георгианской эпохи. На крыше сидели несколько кукол, и их ноги свисали перед окнами спаленок, словно фарфоровые великанши взгромоздились на чей-то дом. Игрушки явно принадлежали девочке.
– Ваш сын не будет против девичьих вещей? – спросил Люберт.
Что нравится Эдмунду, а что не нравится, это Льюис представлял плохо – в последний раз они виделись, когда сыну было десять лет, – но какой ребенок откажется от столь огромной комнаты с такими сокровищами?
– Конечно, нет.
По мере того как Люберт демонстрировал одну прекрасную комнату за другой, сопровождая экскурсию интимными подробностями – “отсюда мы любили смотреть на реку и корабли” или “здесь мы обычно играли в карты”, – Льюису становилось все больше не по себе. Он предпочел бы столкнуться с враждебностью, со сдерживаемой неприязнью – с чем-то, что ожесточило бы его и помогло расправиться с этим неприятным делом, – но это гостеприимство, доброжелательно-старомодное, чуточку странное, ставило его в нелепое положение. К тому времени, когда они добрались до главной спальни (всего на этаже их оказалось восемь), с высокой и широкой, во французском стиле, кроватью, над изголовьем которой висел пейзаж, изображавший зеленые шпили средневекового города, он чувствовал себя хуже некуда.
– Мой любимый германский город, – пояснил Люберт, заметив, что англичанин смотрит на шпили. – Шпили Любека. Вам надо непременно побывать там.
Льюис отвел взгляд от картины и подошел к высокому двустворчатому окну, из которого открывался вид на сад и текущую за ним Эльбу.
– Моей жене Клаудии нравилось сидеть здесь летом. – Люберт открыл окно, ступил на балкон и сделал широкий жест: – Эльба.
Настоящая европейская река, широкая и неторопливая, – равных ей в Англии не было. Здесь, в излучине, Эльба достигала, наверное, полмили в ширину. Именно эта река, доставлявшая грузы, построила и этот дом, и большинство тех, что красовались на северном берегу.
– Впадает в Нордзее. Вы называете его Северным морем, верно?
– Море у нас одно. Общее.
Люберту ответ понравился, и он даже повторил:
– Море одно. Общее. Да.
Кто-то, возможно, счел бы маленький спектакль хозяина попыткой выбить англичанина из колеи или увидел бы в его манере держаться заносчивость и высокомерие народа, вознамерившегося уничтожить мир и теперь пожинавшего горькие плоды, но Льюис видел другое. Он видел человека высокой культуры, из привилегированного класса, смирившего себя и цепляющегося за последнюю свою твердыню – вежливость. Льюис понимал, что у спектакля лишь одна цель – расположить гостя к хозяину, смягчить удар и даже, может быть, склонить к другому решению. Винить Люберта за представление он не мог, как не мог и изобразить гнев.