Послесловие. Стихи 1970-1978.
Шрифт:
В комнату эту.
Точно знакомой, кровати кивну.
Спит он. Спокойному этому сну
Рад, пролистаю газету.
Следом за мной водянистый рассвет
В мутные окна
Мирно прольется — на пыльный буфет,
Стул, этажерку, и старый паркет
Вдруг обнаружит волокна.
Время подходит, будильник звонит.
Он, просыпаясь,
Ищет гантели, на кухню спешит,
Плещется, бреется. Чайник кипит,
Диктор
Зимние сумерки. Время не ждет.
Завтрак окончен.
Вижу, как сунув в портфель бутерброд
И сигареты, он к двери идет,
Ровен и сосредоточен.
Я не замечен. Я призрак, я тень
В комнате этой.
Смерть мне выписывает бюллетень
Из любопытства... И ширится день
Над петербургскою Летой.
1970–1985
* * *
И над вами восходит звезда,
Красноватая, древняя: та,
Что знавала Евфрат до потопа.
Эта тихая ночь до утра —
Вам в подарок. Богиня щедра.
И под нею вы оба.
С желтой ленточкой платье твоё
В кресле сложено, рядом бельё,
Лифчик ты расстегнула.
Вот присела, вот тень к потолку
Потянулась, рука — к ночнику,
И чулок сполз со стула.
Торопитесь! Как ночь коротка!
Как худеет, трепещет рука...
Коротко одеяльце.
Зябнешь ты, дрожь не можешь унять —
И забыла мой камешек снять
С безымянного пальца.
1970–1985
* * *
В те дни мы не знали цены
Любви, мы не знали струны,
Звучащей свободно и живо —
И брали аккорды фальшиво.
Закрыта была на замок
Душа, даже Тютчев не мог
В нее заглянуть без боязни.
И совесть была безучастней.
Ты, гордость, — вода в решете:
Криклива, глуха к доброте,
Слепа, красоты не заметишь,
Презреньем на кротость ответишь.
Ты, молодость, тем хороша,
Что быстро проходишь. Душа
Скудеет в бездумных порывах
И счетах твоих торопливых.
1973
* * *
Эгоистична верная любовь,
Эгоистичны самоотверженье
И нежность... Что за странное движенье
В душе подсматривает злая кровь!
Спроси себя: за что меня любить?
И нет ответа, я ведь знаю.
Не любит воду тот, кто хочет пить.
Но что мне эта истина сквозная!
1973
* * *
Ты улыбаешься не мне
На полувнятном снимке,
По голень в ласковой волне,
Вся в отблесках и дымке.
Так по-девчоночьи стройна
В купальнике дешевом,
Ты загорела, ты полна
Таинственным и новым.
Всё, чем прекрасен этот мир
В венце неповторимом,
Вобрал пылающий эфир
Твоих небес над Крымом.
Всё, чем ужасна жизнь моя
Под этим небосводом,
И рядом не поставлю я
С тем судьбоносным годом.
Души пропащей не спасут
Ни четьи, ни минеи.
Ни смертный час, ни страшный суд
Не будут мне страшнее.
Тот, кто наводит объектив,
Заворожен тобою,
Давно уж мертв, а если жив,
То обойден судьбою.
А кто насытил пустоту
Любовью изначальной,
Подменит мне улыбку ту
Усмешкой этернальной.
Всё можно высветлить, назвать
И тем заклясть ошибки,
Но не переадресовать
Счастливой той улыбки.
1969–31.08.2001
* * *
Она, как низменный порок,
Меня гнетёт и убивает.
Кто ж знал, что боль такой бывает?
А, что б ее... Какой урок!
Она умрет, когда умру
Я, злою памятью раздавлен,
Где, сладким ядом слов отравлен,
Жил, с отвращением к перу;
Где даже ненависть к себе
Ничуть не искупает боли,
Где нечем жить, где нету воли
И нету стимула к борьбе.
Кренится твердь, уходит вбок,
Слышно подземное движенье —
Я вижу смысла изверженье,
От гибели на волосок.
А жизнь моя и смерть моя,
Полуобнявшись, как подруги,
Стоят, соединили руки —
И жадно смотрят на меня.
1970–1985
* * *
Сирокко, мистраль, урикан, суховей,
Бандиты-ветра благородных кровей,
Не мешкайте, станьте подспорьем
Над горем, над ласковым горем.
Пусть черное горе качает ладью,
Фелуку убогую, муку мою.
Раскинулось горе широко.
Над ним куролесит сирокко.
Ты, Брут Пиренеев, товарищ мистраль,
Мне в сердце вонзаешь стальную спираль.
Ты — смерти недолгой податель.
Спасибо за помощь, приятель.
Как ловко пловцу ты расставил капкан,
Карибский пират, островной урикан.
Бушует бескрайнее горе.