Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
Монастырь-то огромный, особенно когда изнутри смотришь. Ну, открыли мы ворота, мост разводной опустили. Ждем подкрепления, чтобы прочес начать, а сами стены сторожим. Тут, слышу, кричат: поймали, мохнатого поймали!
И правда: идут двое из моего взвода, Гулько и Осокин, и тащат за ноги человека не человека, медведя не медведя: в общем, что-то мохнатое. Хомчик как увидел – да как давай их материть! Людей, говорит, ловить нужно, а не зверье поганое. А я смотрю: ну, не совсем зверье. Руки-то у него, как у человека, и елда, Степка, Господа моли, чтобы у тебя такая же
Цирики, как увидели этого мохнатого, за головы взялись и в снег сели: быть беде. Кричат, бедные: «Йети, йети!». И так и не поднялись потом до самого конца…
Короче, берем мы прочесом этот монастырь. Красота, но разглядывать некогда.
То, что поверху стоит, прошли за час. Пусто. Но подземелья там – я вам дам! На грузовике кататься можно и прятки устраивать для всей деревни: хрен кого найдешь. Однако – ищем. И наступает вечер… Мы малость успокоились, костры развели, паек достали…
Вечером, на самом на закате, немцы нам на голову и свалились.
Откуда они взялись, мы так и не узнали. Но не с самолетов, слышно бы было. А так: увидели и услышали только тогда, когда они нас убивать начали. Ох, резня была!.. Да еще в темноте. Быстро в горах темнеет.
Но не рассчитали и они, да и было их поменьше нашего: неполная сотня. И вышло в результате, что и под самой горой они, и храм главный у них, а мы вдоль стен и в монашеских кельях. И в подземелье закрепились, хотя какой от этого толк, непонятно.
В общем, лежим и перестреливаемся. А мороз крепчает, и небо звездное-звездное, как и не наше вовсе… Раненых перевязываем, как умеем – санинструкторов ни одного не осталось, все в пропавших планерах были.
А потом: снова медный таз зазвучал, но уже будто из гроба. И трубы загудели.
Храм светиться начал, слабо так, но заметно. И на верхушке его, где у наших церквей кресту быть полагается, красный огонь появился. И откуда ни возьмись, вышли десятка полтора мужиков в пестрых халатах и страшных масках. Пляшут в раскачку и в барабанчики колотят. «Ом, мани!» кричат. Да нет, не денег просили.
Немцы палить сразу прекратили, а мы чуток погодя. Стали мужики эти мертвецов прибирать в середину двора. Дело святое. Да и непонятно, с кем вперед воевать. И вдруг как бы храп раздался. В подземелье нашем. Паренек там стоял, охранял – вылетел, глаза белые и сам белый, рот открывает, а слов не слышно: онемел. Сисой Сисоевич, смотрю, нервничает. Озирается. И вдруг мертвецы, те, что в середине двора лежали кучей, зашевелились: и монахи, и немцы, и наши, побитые. И даже мохнатый тот, гляжу, поднимается. Поднялись… Крови нет, глаза закрытые…
Короче, не помню, как мы бежали, а помню только, что несется рядом со мной парень на футболиста похожий на знаменитого, на этого… Франца Беккенбауэра, и повторяет: «Муттерхен, муттерхен, муттерхен:» И остановились мы далеко внизу, и аэродром наш несчастный перемахнули, а дальше просто некуда бежать было, потому что пропасть.
Остановились, оглянулись, смотрим. Стоит наш монастырь и светится – стрёмно так светится, как гнилушки на болоте. И все сильнее этот его свет, будто раскаляется он изнутри. Вот и стены красными разводами пошли. А из-под земли – рев. И нам уже хочется в пропасть сигать, потому что никакой мочи нет все это терпеть и ждать, что же еще с нами исделают. Потом – будто змеи огненные над монастырем встали. Глазами смотрят, медленно так: выбирают… Мы с немцами сидим чуть не в обнимку, потому что всем страшно. Ни до Сталина, ни до Гитлера не докричишься.
Не помню я больше ужаса такого. Вот не помню, и все. Даже в партизанах: а там всякое было. Потом расскажу.
Но – как-то улеглось понемногу. Стены остыли, змеи сгинули куда-то, рев затих.
Не то чтобы совсем пропал, но – далекий такой, как паровоз в морозной степи.
Слышишь хорошо, а понимаешь, что далекий. И тогда мы с немцами стали друг на друга поглядывать. Сначала удивленно, а потом и нехорошо. И – сыпанули в разные стороны, как из теплушки после долгого перегона: мальчики направо, девочки налево… Залегли. И чего-то ждем. Первыми стрелять как-то неловко.
Вот… А потом смотрим: по ничейной полосе идет кто-то в рост. В шинели до пят.
И зеленой веткой машет. Ну, откуда там зеленая ветка взяться могла? Ничего не понимаем. А он сначала по-немецки, потом по-нашему кричит: господа, мол, нихт шиссен, командиров прошу ко мне…
Между числом и словом (Гималаи, 1936, апрель)
– И как же, господа, вы намерены выбираться отсюда? – спросил я командиров.
Мы сидели втроем вокруг примуса в наспех вздернутой палатке. Снаружи доносились характерные звуки: пехота окапывалась. От главного неприятеля, от мороза. Снежные ямы позволят дотянуть до утра:
– Как пришли, – коротко сказал Отто Ран.
– А вы? – я посмотрел на Хомчика. – Будете ждать самолетов?
Он не ответил. Вояка он был смелый и решительный, только война оказалась не такой, а совсем чужой. Берег своих «красных магов» товарищ Агранов, отыгрывался на русских мужиках: авось выкрутятся.
Самолеты не прилетят, это было ясно. Никто не сможет сесть в таком тумане.
– Я думаю, вы уже поняли, господа, что ваше пересечение здесь не было случайностью, – сказал я. – Рекомендую информировать ваше руководство единообразно, поскольку между собой они сношения имеют. Проще говоря, врите в лад. Предлагаю вариант: монастырь пуст и давным-давно необитаем. В самом начале боевого столкновения сошла лавина, разделившая ваши подразделения. Все потери списать на лавину. Кто был вашим противником, ни вы, ни вы не догадываетесь. Предположительно, англичане.
– Ничего не получится, – тоскливо сказал Хомчик. – Мои комсомольцы…– он махнул рукой.
– Равно как и мои, – сказал Ран. – Хоть и не комсомольцы.
– В принципе лавина могла прихлопнуть всех, – предложил я.
– Нет, – покачал головой Хомчик.
Ран вообще промолчал, глянув презрительно.
– Дело ваше, – сказал я. – Тогда примите мои поздравления: сегодня началась новая мировая война. Но ваши имена в историю не войдут.