Посольский город
Шрифт:
В тот первый раз их было всего несколько. Большинство слушателей были, возможно, потрясены, они трепетали. Успокоившись, некоторые из них снова начали громогласно требовать ЭзКела, нужда сделала их забывчивыми.
Но были и те, которые изменились, обновились, научились новому языку после выступления Испанской Танцовщицы. Я поняла почти каждое слово из того, что он говорил.
Иногда, когда Испанская Танцовщица говорит со мной на моём языке, он говорит не «метафора/метафора», а «ложь, говорящая правду/ложь, говорящая правду» или «правдивая ложь/правдивая ложь». Думаю,
30
Бедный Скайл.
Как же мне рассказать об этом?
Почти каждое утро я хожу на Лиллипэд-Хилл. Там мы с адъютантами строим планы.
— Что-нибудь новое? — спрашиваю я, и каждое утро они проверяют показания и трясут головами, «пока ничего», и я говорю им: — Значит, скоро. Будьте готовы.
Как я могу говорить «бедный Скайл» после всего, что было? А вот могу. Его поступки вызывают у меня отвращение — если бы не он, многие друзья были бы сейчас живы, — но разве, глядя на него, можно не испытывать жалости?
Его держат в тюрьме, в которую переделали изолятор. Его соседи — те послы, которые слишком сломлены, чтобы выйти наружу, даже после того как мы открыли им двери. Скайл знает, что он жив только потому, что, хотя он и преступил закон, но не совершил ничего по-настоящему ужасного, заслуживающего смертного приговора. Мы решили, что не будем карать смертью за простое убийство.
Я захожу навестить его иногда. Люди понимают. Это смесь жалости, заботы, любопытства и былой привязанности. Он всё ещё не верит в то, что произошло. Он не верит в то, что потерпел такую неудачу.
Когда он застрелил Кела, начался сущий ад. Удивляюсь, как его самого тогда не застрелили и нам удалось взять его живым.
— Ты этого не сделаешь, — сказал он. Кел ещё корчился на земле. Скайл целился в Испанскую Танцовщицу. — Они не будут такими, как ты. — Мы остановили его раньше, чем он опять нажал на курок. Одним ударом Испанец выбил у него пистолет. Схватил Скайла за рубаху и сказал ему: — Зачем?/Зачем? — Скайл заткнул уши и обозвал его дьяволом.
Его уход из города был не самоубийством, а паломничеством. Он отправился на поиски армии абсурдов, чтобы идти за ними, как свидетель и апостол, покуда они, подобно — чему? очистительному огню, святым мстителям, которые лучше покалечат себя, чем замараются ложью? — будут изгонять падших, очищать мир от скверны, готовя его, как детскую, для поколения новых, чистоязычных ариекаев.
Это была жестокая надежда, но всё же надежда. Уверена, что Скайл знал, когда родился ЭзКел, где бы он сам ни был тогда. Не знаю, как находили его слухи, но слухи это умеют. Он наверняка знал, что ЭзКелу и его оратеям не одолеть абсурдов. Но он не принял во внимание меня, Брена и Испанскую Танцовщицу. Представляю, что за ужас его охватил, когда из лагерей за пределами армии он видел нас и то, чем мы занимались. Но он терпел, выжидая, когда появится бог-наркотик, чтобы завершить свой священный труд.
Наверное, он думал, что приносит себя в жертву абсурдам. Возможно, он также думал об одном маленьком ариекае, который пройдёт однажды по опустевшему Послограду, размышляя о причинах его разрушения и рассуждая о них на Языке. Скайл был готов принести в жертву всех нас.
Он не во всём ошибался: грехопадение действительно произошло. Ариекаи теперь другие. Правда и то, что теперь они лгут.
Бедный Скайл, повторю я снова. Он, наверное, думает, что живёт среди Люциферов.
Не так давно на Лиллипэд-Хилл приземлился миаб. Мы уже были не теми, кому его посылали. Наверное, поэтому, открывая его, я чувствовала себя школьницей, затеявшей шалость. Тончайший слой сырости иммера, которую могла опознать только я, покрывал снаряд. Как проказливые ребятишки, мы вытаскивали из него подарки. Вино, пищу, лекарства, предметы роскоши, никаких сюрпризов. Мы открыли свои приказы и предназначенные Уайату запечатанные инструкции. Он не пытался нам помешать. В них тоже не было ничего нового.
Новые ариекаи могут говорить с автомами и понимать их.
— Я не хочу заходить, — сказала я.
— И не надо, мы сейчас… — Брен кивнул.
Он и Испанская Танцовщица отсутствовали дольше, чем я думала. Я ждала их на улице, наблюдая за тем, как снимают рекламные щиты. Товаров, которые были на них изображены, всё равно больше не продавали.
Они вернулись.
— Она там, — сказал Брен.
— И?
— Мы с ней поговорили/Мы с ней поговорили.
— И? — снова спросила я. — Она говорила с тобой? — обратилась я к Испанцу. Они с Бреном переглянулись.
— Я не знаю/Я не знаю.
Я посмотрела на её дом. В определённых точках на нём наверняка установлены камеры; камеры есть повсюду, а моя подруга всегда была частью своего окружения. Я не стала махать рукой.
— Испанец сказал: «Эрсуль, я знаю, ты понимаешь то, что я говорю», — сказал Брен. — На всеанглийском. А она даже не повернулась. Только сказала: «Нет, ты не можешь со мной говорить; ариекаи меня не понимают». — «Ависа хочет знать, как ты, — сказал он ей. — Чем ты занималась». А она говорит: «Ависа!
Как она поживает? А ты не можешь со мной говорить. Ты не понимаешь меня, и ты говоришь только на Языке».
Мы прошли по авеню устаревших тридов, миновали блошиный рынок, а я всё молчала, и Брен не пытался меня разговорить. Командная экономика периода возрождения обеспечивает насущные потребности каждого, но стремление к избытку, жажда предметов роскоши порождает бартер. Наши рынки напоминают мне другие рынки, в других городах, на других планетах.
Блокада уже снята. Некоторые обитатели города говорят, что, раз они могут дышать нашим воздухом, а мы не можем дышать их, то лучше распространить атмосферу Послограда надо всей территорией города. Там, где к нему приращиваются новые участки, ариекайские дома изысканно отступают от канонов их классической архитектуры. Здесь вырастает шпиль; там угловое окно; тут знакомая башенка: топография Терры входит в моду.