Постдемократия

Крауч Колин

Переход от довоенной экономики к кейнсианству, а затем — к приватизированной его форме характе­ризовался двумя важными моментами: наличием альтернативных идей и существованием класса, чьи интересы совпадали с интересами общества. Стало модным говорить, что в настоящее время у нас нет ни того, ни другого. Но это не так.

Многие из идей, составивших костяк неолибера­лизма, ждали своего часа около 200 лет, прежде чем в обновленном виде стать государственной полити­кой в 1970-х. Сегодня многие компоненты куда более позднего синтеза управления спросом и неокорпора­тивизма все еще сохраняются в экономических стра­тегиях небольших стран, обычно в сочетании с неко­торой дозой неолиберализма. В связи с этим наибо­лее часто упоминают, пусть и не уникальный, датский опыт соединения сильного государства всеобщего благосостояния и мощных профсоюзов с очень гиб­ким рынком труда. Такой синтез, как кажется, реша­ет проблему совмещения гибкости рынка и уверенно­сти потребителей и способен запустить динамичную и инновационную экономику. В общем, нет недостат­ка в возможных комбинациях

различных экономи­ческих политик, но есть недостаток в коалициях по­литических сил, способных проводить эти политики в больших экономиках; и это возвращает нас к вопро­су о значимых общественных классах.

Возможно, нынешняя заносчивость финансового сектора, требующего для себя право приватизировать прибыли и социализировать убытки, подобна выступ­лениям промышленных рабочих в 1970-х — великоле­пие, предшествующее историческому закату. Но это вряд ли. Экономическое процветание все еще зависит от притока капитала с действующих рынков — куда больше, чем в 1970-х оно зависело от промышленных рабочих Запада. Географический аспект имеет здесь очень большое значение. Закат класса западных про­мышленных рабочих не означает заката класса про­мышленных рабочих в мировом масштабе. Сегодня в промышленное производство вовлечено больше лю­дей, чем когда-либо прежде. Однако они разделены по национальным, вернее, региональным массивам, имеющим различные истории и траектории разви­тия. Финансовый капитал нельзя уподобить массиву; скорее, он напоминает жидкость или газ, способный изменять форму и распространяться во всех направ­лениях и по всем регионам. Мы продолжаем зависеть как от труда, так и от капитала, но первый подчиня­ется принципу divide et impera, а второй — нет (разве что мы увидим возвращение экономического нацио­нализма и ограничение движения капитала, что при­ведет к распаду крупных корпораций, господствую­щих в мировой экономике, и к еще более глубокому экономическому падению).

Наиболее перспективной представляется модель, которая находится в возрастающей фактической за­висимости от этих корпораций; логика глобализации, в которой важнейшая роль отведена ТНК, не исчез­ла вместе с финансовой системой. В самой сердцеви­не неолиберализма всегда присутствовала некая неяс­ность: относится ли его доктрина к рынкам или к ги­гантским компаниям? Это отнюдь не одно и то же: чем больше в том или ином секторе доминируют ги­гантские компании, тем меньше остается в нем от сво­бодного рынка, в верности которому клянутся прак­тически все современные политики. Конечно, между гигантскими компаниями возможна жесткая конку­ренция, но она не является чисто рыночной. В самом деле, последняя предполагает наличие очень большо­го количества субъектов, ни один из которых не спо­собен оказать решающее влияние на ценообразова­ние, не говоря уже о прямом влиянии в политической сфере. В условиях чистого рынка каждый принимает существующие цены, но никто не формирует их. Тот тип стратегических действий, который характеризу­ет современные финансовые рынки (например, игра на понижение), там попросту невозможен.

Уже в самом начале неолиберальной эпохи эконо­мисты из Чикагского университета, который при­нято считать колыбелью неолиберальной идеологии, разработали новую доктрину конкуренции и моно­полий, вскоре повлиявшую на американских законо­дателей, подорвав старые принципы антимонополь­ного законодательства, на которых базировались аме­риканские (а также, в последнее время, европейские) законы о конкуренции. Согласно этой доктрине, для максимизации выгоды потребителя конкуренция со­вершенно необязательна. Иногда монополия, благо­даря самому факту своего доминирования на рынке, может предложить покупателям лучшую сделку, не­жели множество конкурирующих между собой фирм.

Здесь не место детально разбирать достоинства этой идеи. Мы привели ее только для того, чтобы по­казать фундаментальную двойственность в неолибе­ральном мышлении при подходе к тому, что считает­ся его базовыми характеристиками — к конкуренции и свободе выбора. Во время текущего банковского кризиса мы увидели по обе стороны Атлантики го­сударственную поддержку и благословение властями слияний и поглощений, которые значительно снизили конкуренцию и возможности для выбора.

Финансовые рынки обрушились, когда фундамен­тальный критерий полного знания и прозрачности перестал работать в отношениях между банками. Если добавить к этому, что данный сектор характе­ризуют относительно низкая конкуренция и мощные гарантии со стороны государства на случай безответ­ственного поведения, то мы получим потенциально серьезную проблему легитимности системы. В то же самое время, в случае если политическая структура страны не приведет к некоему подобию «датского» ре­шения, нам придется положиться на финансовую си­стему в деле возрождения приватизированного кейн-сианства для разрешения проблем во взаимоотноше­ниях капитализма и демократии.

Первоначальной реакцией является возвращение к большему регулированию для компенсации сниже­ния конкуренции и во избежание морального уро­на; и это именно то, что происходит сейчас. Однако совсем недавно мы уже были в этой ситуации. После скандалов с Enron и World.com в начале столетия, кото­рые были — в ретроспективе — первым признаком того, что финансовые рынки не столь эффективны в саморе­гулировании, как утверждалось ранее, американский конгресс законом Сарбейнса—Оксли ужесточил требо­вания к финансовой отчетности. Это сразу же вызвало недовольство финансового сектора,

чья деятельность была затруднена, а также угрозы, что крупные финан­совые компании переберутся в Лондон, где существо­вал режим большего благоприятствования.

То же самое произошло и после принятия правитель­ствами ряд мер по регулированию финансового рынка в рамках плана по его спасению. Как бы рынок дери-вативов мог начать свою работу по поддержанию вы­сокого уровня заимствований, если бы он подчинялся правилам, которые в большинстве случаев усложняли получение займов? Точно так же низко- и среднеопла­чиваемые незащищенные рабочие не смогли бы со­вершать постоянные траты, если бы не имели доступа к необеспеченным кредитам (пусть даже и не в таком безумном масштабе, который имел место). Далее, у нас будет финансовый сектор с меньшим числом крупных игроков, обладающих облегченным доступом к пра­вительству, часто формируемым самим же правитель­ством (как это было в ходе реализации мер по спасе­нию финансового сектора в 2008 году). Предполагается, что большинство правительств, которые приобретали контрольные пакеты банков в ходе непредвиденной национализации, последовавшей за коллапсом октяб­ря 2008 года, не будут использовать их в соответствии со старой моделью контролирования «командных вы­сот» в экономике: этому воспрепятствует тот факт, что крупные банки действуют на международном уров­не. Однако точно так же маловероятно, что эти банки будут приватизированы через акционирование. Ско­рее всего, они будут переданы в руки небольшого ко­личества существующих ведущих компаний, считаю­щихся достаточно ответственными, чтобы управлять ими надлежащим образом. Произойдет существен­ный сдвиг к системе, которая будет в большей степени основываться на системе сознательного согласования и регулирования. Произойдет оправдываемый аргу­ментами о необходимости проявлять гибкость и снять часть груза с плеч налогоплательщиков переход от ак­туального регулирования к принятию (труднопрове-ряемых) гарантий правильного поведения со стороны крупных финансовых кампаний.

Для того чтобы предвидеть это, вовсе не нужен хрустальный шар: такова общая тенденция в отно­шениях между государством и компаниями во всей экономике. Разделяя неолиберальные предрассуд­ки против правительства как такового, испуганные влиянием регулирования на рост, верящие в превос­ходство управляющих корпорациями над ними са­мими буквально во всем, политики все больше пола­гаются на социальную ответственность корпораций для достижения определенных политических целей. В британском правительстве имеется даже специаль­ный министр, отвечающий за эту сферу деятельности.

Вряд ли это можно назвать сменой модели: это про­сто сдвиг от нерегулируемого приватизированного кейнсианства к саморегулирующемуся приватизиро­ванному кейнсианству. Но некоторые аспекты этого сдвига имеют далеко идущие последствия. Во-первых, система будет все меньше легитимизироваться в тер­минах рынка, свободы выбора и невмешательства го­сударства. Скорее, будут иметь место партнерство между компаниями и правительством или автоном­ные действия компаний, одобряемые правительством, сопровождаемые многочисленными неформальны­ми попытками восстановить уверенность. Лозунгом скорее станет «большие компании — благо для тебя», нежели «рынок — благо для тебя». В некоторых от­ношениях это будет подобием неокорпоративизма, но с двумя важными отличиями. Во-первых, проф­союзы не будут иметь голоса (разве что чисто симво­лически), поскольку на уровне международных фи­нансов они не обладают ни силой, ни компетенцией. Во-вторых, не будет компаний, участвующих в кор-поративистских сделках в качестве членов ассоциа­ций, дающих возможность играть по одинаковым для всех правилам. Сегодня гигантские компании не име­ют времени для создания ассоциаций и, выстраивая отношения с государством, стремятся к чему угодно, только не к одинаковым для всех правилам. Новая модель «ответственных корпораций», однако, уподо­бится корпоративизму в том, что будет ограничена уровнем национальных государств (возможно, также уровнем Европейского Союза), хотя компании оста­нутся глобальными и сохранят возможность для пе­ремещения в страны с лучшими для них условиями.

Во-вторых (что важно не столько в экономическом, сколько в политическом плане), эта модель усилит со­временные тенденции замены политической актив­ности партий на политическую активность общест­венных организаций и социальных движений. Модель приведет компании к господству не в качестве лобби­стов в правительстве, но в качестве творцов государ­ственной политики (наряду с правительством или вме­сто него). Именно компании будут определять нормы своего поведения и практики, посредством которых будут брать на себя ответственность. Они тем самым станут самостоятельными политическими субъектами и объектами, положив конец четкому разделению меж­ду государством и частным бизнесом, которое было отличительной чертой как неолиберализма, так и со­циал-демократической политики. В то же самое время, когда правительства, сформированные на базе любых партий, вынуждены будут идти на сделки с компания­ми, опасаясь при этом, что их страны могут стать ме­нее привлекательными для капитала в случае выдви­жения слишком больших требований, различия между партиями по основным экономическим вопросам ста­нут еще меньше, чем сегодня. В партийной политике сохранится много такого, чем можно будет занимать­ся и дальше: распределение государственных расходов, вопросы мультикультурализма, безопасность. Исчез­нет то, что ранее составляло сердцевину партийной политики, — базовая экономическая стратегия; надо сказать, впрочем, что в большинстве стран она исчез­ла уже несколько лет назад, хотя ее следы и обнаружи­ваются в риторике отдельных партий.