Постель
Шрифт:
Я ведь никогда не рассказывала тебе о моем отце, правда? Ты даже не знаешь, что вот уже двенадцать лет, как его нет в живых. А не рассказывала, потому что ты никогда о нем не спрашивал. Зато твоего отца мы «проработали» досконально. Особенно я. Но оставим наших отцов.
Вернемся к тебе.
Так вот, мне не хочется быть твоей очередной скукой. Уж лучше, чтобы ты меня возненавидел. В рейтинге всех эмоций — об этом ты мне тоже говорил (может, помнишь, когда и где? А может, даже помнишь, чем мы занимались, пока ты все это говорил?) — ненависть стоит после вожделения и перед желанием отомстить. Ты меня хотел, это точно. Теперь у меня есть шанс на твою ненависть. Допускаю, что пробужу в тебе и желание отомстить. Стало быть, у меня есть шанс отхватить три самых больших куска пирога и добиться того, что ты меня никогда не забудешь. Скука и тоска — ты считаешь, что между ними есть разница, которой я не в силах уловить, — были в самом конце твоего списка. В смысле, в конце того списка, который ты тогда успел прошептать мне на ухо. Я точно помню, потому что с каждой фразой на мне оказывалось все меньше одежды. Ты сначала втягивал в себя воздух, а потом, начиная каждую новую фразу, тихо выдыхал его, уже теплый, в мое ухо. На «тоске и скуке» я уже
Потом, готовая к любви, облачившись в наготу и греховность, я вся превратилась в губы, грудь, бедра, ягодицы, плечи и ладони. Ведь ты это во мне любишь больше всего, правда? Одурманенная тем, что ты делаешь со мной, я не заметила, что в твоем списке эмоций — о, как тебе претило, когда их совершенно, как ты считал, «ненаучно» называли чувствами! — вообще не было любви! Были вожделение и наслаждение, были страсть и страх, стыд, грусть, уважение, презрение, печаль и радость, но любви в этом твоем рейтинге чувств не было совершенно. Даже если ты не веришь в любовь, что тебе стоило тогда придумать ее и добавить в свой список! Хотя бы для меня. Молодые женщины, впервые отдающиеся (так это, кажется, когда-то называлось?) мужчине, обожают быть обманутыми обещаниями любви. Любовь, сразу после алкоголя, пока остается самым сильным афродизиаком (во всяком случае для женщин). Средний мужчина каким-то загадочным образом (подсознание?) знает об этом и, как правило, если вообще успеет подумать перед эякуляцией, то сформулирует и выдаст некое банально-усредненное «Я люблю тебя». Средний, но не ты, демонстративно презирающий «средних» мужчин. Кроме того, в сущности, ты не веришь в любовь. Она для тебя — сейчас я сформулирую это так, как тебе нравится, по-научному, — всего лишь эпизодическое и очень краткое состояние вытеснения собственного эгоизма в пользу эгоизма другого лица. К тому же алкоголь для тебя (знаю, знаю, что все это из-за твоей матери!) демон. Даже те жалкие несколько градусов в моем любимом красном вине ты всегда считал наркотиком, от которого я нахожусь в зависимости и который изменяет мою личность. Понятно, что изменяет. Да я и сама страшно удивилась своей измененной личности, когда в тот раз села перед тобой на письменный стол.
Помнишь, когда это было? Конечно нет. А я вот помню. Ты в тот день был такой несчастный. А ты знаешь, что, когда ты несчастен, ты становишься лучше как человек? Я заметила это в самом начале нашего знакомства. Это, видимо, какая-то общая закономерность. Может, поэтому несчастные люди так легко вызывают у других симпатию. Твой отец во время понедельничного институтского собрания на повышенных тонах обратился к тебе со словами «уважаемый господин доктор». Воцарилась тишина. Мы знали, что произойдет. Твой отец позволял себе повышать голос, только когда обращался к тебе. И только когда собирался тебя критиковать. Других он мог и ругать, и хвалить (заметь, тебя он никогда не хвалил), но всегда делал это спокойно и без упоминания ученых званий. Я тогда посмотрела на тебя. А ты, как пристыженный маленький мальчик, понурил голову, молча кусал губы и сжимал кулаки в ожидании очередной взбучки. Если бы это был не твой отец, ты наверняка нашелся бы что ответить, а потом вышел бы из зала, хлопнув дверью. Как тогда, когда декан позволил себе несравнимо менее острую критику. Но это был твой отец. Ваши отношения были — назовем это, отталкиваясь от твоей дефиниции любви, — странным сплавом эгоизмов. Своего рода взаимной токсической зависимостью, о которой ты не отваживался, а твой отец не хотел говорить, потому что для него ты продолжал оставаться неловким мальчиком, нуждавшимся в опеке, С одной стороны, ты хотел быть таким, как он, а с другой — ты не мог простить себе, что во всем, что бы ты ни делал, становишься так на него похож. К тому же твой отец все еще был слишком молодым, чтобы на него смотреть как на чудака-профессора «на излете», которого надо просто переждать, как насморк. Этой его вечной молодости ты тоже завидовал. Сначала самый молодой профессор, потом самый молодой декан и, наконец, самый молодой ректор института. Мало кто из посторонних верил, что ты его сын. Студентки тоже не верили. Да ты и сам мог у курилки перед институтом слышать их сплетни о твоем отце. «Он меня так заводит, что только и мыслей чтобы перепихнуться…» Такой обрывок разговора в один прекрасный день долетел и до твоих ушей. Ты мне рассказывал об этом так взволнованно и даже испуганно, будто девушка не шутила, а взаправду хотела соблазнить его; вот только докурит и сразу. Тогда я не смогла понять этого. Сегодня, точно зная причину алкоголизма твоей матери, все больше и больше выталкиваемой из его жизни очередными его любовницами, я смотрю на это совсем другими глазами. И еще сильнее хочу о тебе забыть.
Ну что, вспомнил наконец тот вечер? Чем я на самом деле отличаюсь от той студентки? Разве только тем, что не курю. И тем, что это была вовсе не шутка.
И что это был ты, а не твой отец. Тогда, два года назад, я не оценила в полной мере значения твоей жены. Молодой, красивой женщины, у которой можно было тебя отбить. В этом мире даже у крыс бывают гонки. Я увела уже двух мужиков у других женщин и не видела причины, по которой для твоей жены я должна была сделать исключение.
А главное, я любила тебя. Я понимаю, как примитивно это звучит, но тогда я еще относилась к любви как к железному оправданию любой подлости. Так наверняка думает большинство любовниц. Поэтому-то я и пришла в тот вечер к твоей комнате и стала красть тебя у нее. Сначала я хотела украсть ее тайну. Сам факт, что ты будешь меня — как и я тебя — целовать, раздевать и трогать, не слишком действовал на мое воображение. Большинство людей делает это одинаково. Настолько стандартно, что можно написать инструкцию. Та тайна, которую я хотела похитить у твоей жены, состоит совершенно в другом. Больше всего я хотела знать, что ты будешь при этом говорить, как будешь дышать, как будешь пахнуть, как дрожать, какой вкус будет у твоей кожи, твоего пота, твоей слюны. Полагаю, что жестокость по отношению к обманутой женщине состоит не в том, что он прикоснулся губами к другой груди, вошел языком в другие уста, внедрил свой пенис в другую вагину. Гораздо более болезненно раскрытие тайны. Именно в ее сохранении и состоит верность.
И кто же все это пишет?! Я, твоя любовница, обольстившая тебя, сидевшая на столе перед тобой без трусиков с широко разведенными ногами. И эта особа осмеливается устраивать для тебя семинар на тему верности! Видишь, до чего ты меня довел (в этом месте тебе должен слышаться циничный смешок)? Из нашего романа (согласен, что это можно так назвать?) я вышла измотанная, разбитая, израненная и униженная. Это правда. Но зато я научилась нескольким важным вещам. И сейчас я продемонстрирую тебе свои знания. (Не ты ли говорил, что хранить знания только для себя — признак надменности?) Когда мы бывали — во всех смыслах — вместе, я находилась рядом с тобой, словно мифическая нимфа Эхо, влюбленная в Нарцисса. С тех пор как я познакомилась с тобой, я перестала говорить собственным голосом. Самая большая моя ошибка состояла в том, что твою самовлюбленность и твое самомнение я приняла за силу. Потом выяснилось, что ты никакой не сильный, да и Нарцисс-то второсортный. Тот, мифологический Нарцисс видел в воде только свое отражение. Ты видел два. Второе — лицо твоего отца.
Ты успел привязать меня к себе задолго до того, как я поняла, что тебе нужны только клакеры и секс. Ты прекрасно использовал в этой игре карту, которую я сама вытащила из колоды и вручила тебе. Ты знал, что я сумею зацепиться только за сильного мужчину и существовать только при нем. Мне всегда претили пошлые романтики, которые вырезают на дереве сердце с инициалами, покупают сахарную вату на ярмарке, признаются в любви во время прогулки по росе и не забывают вытащить изюм из творожного десерта только потому, что я не люблю изюм. Я всегда была такая. Когда мне было двенадцать лет, я влюбилась впервые в жизни. В парня моей кузины из Торуни. Он очаровал меня тем, что у него были огромные жилистые руки, шрам на щеке, что его боялись все во дворе и что он не клеился к моей кузине. Он был загадочно-молчаливым и поэтому выглядел недоступным. Мне казалось, что при нем можно чувствовать себя в безопасности, и я завидовала кузине, что у нее есть он и монопольное право разговаривать с ним. Потом выяснилось, почему он все время молчит: ему просто нечего было сказать.
Ты тоже производишь впечатление недоступного. Ты забрался на кафедру, и теперь всем приходится задирать голову, чтобы поговорить с тобой, заглянуть тебе в глаза. Мне было лестно, что только для меня ты спускался с этой высоты. Я чувствовала себя поощренной и в безопасности. Какое-то время я делила тебя с твоей женой, пользуясь тем, что оставалось. Во всяком случае, так мне казалось. А оставалось не так уж и много. Тайные встречи в кафе — само собой, как можно дальше от института, — несколько совместных командировок, два уик-энда в Сопоте, мой сумасшедший приезд на полдня к тебе на конференцию в Неаполь, утренние сеансы в пустом кинотеатре и гигабайты мейлов, которые я писала тебе, сидя рядом за стеной. Остальное — секс. В твоей комнате, в твоей машине, в лесу, в туалете ресторана в центре города, на лестничной площадке последнего этажа многоэтажного дома… Секс был для меня самой прямой и короткой, а в сущности, единственной дорогой к нескольким минутам чего-то такого, что условно можно было бы назвать твоей нежностью.
Больше года я ждала, что в наших отношениях наступит новый этап. Как классическая тупая и наивная любовница, ненавидящая сочельник, Пасху, воскресенья и пары, держащиеся за руки во время прогулки в парке. Ты очертил меня невидимым кругом. Два шага за него-и начиналось мое одиночество. Я являлась по первому твоему зову. Разбуженная телефонным звонком, я умела уловить в твоем голосе тоску и как очумелая мчалась ночью в институт, чтобы сначала в очередной раз выслушать твои ламентации, а потом раздеться, опуститься перед тобой на колени и прильнуть к тебе губами.
Я ждала. До одной февральской субботы. Ты должен был вернуться в воcкресенье с зимних каникул в Щирке. Целых две недели без тебя. Если бы не реферат, который я готовила к семинару на понедельник, я, честное слово, стала бы алкоголичкой с деформированной личностью. Этот реферат помог мне перекантоваться. Я хотела, чтобы ты мог мной гордиться в понедельник. В субботу вечером у меня уже не было желания продолжать «анализ кастрационного комплекса у мальчиков в фаллической фазе с точки зрения теории развития либидо». В субботу вечером о себе заявило мое собственное либидо, страстно возжелавшее твоего фаллоса. Я подумала, что в этой ситуации мне не остается ничего, кроме как затащить Магду на бокал вина к «Мелжинскому» на Бураковской. Наверное, нигде в Варшаве нет лучшего выбора вин. И уж наверняка — такого симпатичного хозяина. Мы вышли от него незадолго до полуночи. Я купила несколько бутылок. Есть вина, после которых я раскрепощаюсь больше, чем обычно. Я не могла ждать до понедельника и должна была попробовать на тебе. Мы слегка перебрали, и Магда решила не садиться за руль. Пришлось возвращаться на такси. Проезжая мимо института, я инстинктивно взглянула на твое окно. Через жалюзи я уловила свет настольной лампы. Вернулся! Ты ведь всегда по возвращении первым делом мчался в институт. Даже если была ночь. Иногда я думала: как же все это должно быть злило твою жену?! Я попросила таксиста остановиться. Магде наврала, что должна забрать на воскресенье какие-то важные бумаги для реферата. Заспанный вахтер внизу сразу узнал меня и не стал задавать вопросов. В туалете на втором этаже я поправила макияж, наложила блеск на губы, расстегнула блузку, сняла лифчик и спрятала его в сумочку. Я вся промокла, пока дошла темным коридором до твоего кабинета. Бесшумно повернула ручку двери. Та девушка, совершенно голая, двигая бедрами, стояла спиной к тебе, опершись руками о стену…
Врешь, сучонок, относительно рейтинга эмоций! Желание отомстить наверняка располагается перед ненавистью. Но на самом верху все же чувство унижения. Не знаю почему, но, летя сломя голову к выходу, я думала о твоей жене.
Утро понедельника я начала с того, что целый час провела у знакомой косметички, которая всеми имевшимися у нее средствами убрала мне мешки под глазами. Потом я прочла лучший из написанных мной рефератов. Ты опоздал, впрочем, как всегда, и сел на свободный стул рядом с кафедрой, за которой я стояла. Ты был так близко, что я даже чувствовала твой парфюм. Я не взглянула на тебя ни разу. Даже после выступления, когда твой отец еще перед обсуждением обратился ко мне по имени и сказал: «Марта, самое время сформулировать тему твоей кандидатской. Пожалуйста, загляни ко мне в кабинет. Хоть сегодня. В четыре подойдет?»