Посткоммунизм и национальный вопрос в России и СССР

AnnotationОпубликовано в: «Континент», №67, 1991, С. 160-170.

По материалам Римской встречи [в октябре 1990 г.]

Здесь, в Риме, собрались русские и нерусские, советские и несоветские, чтобы поставить вопросы по национальной проблеме, как она в настоящее время стоит в России и СССР, и попытаться найти на них ответы. Поэтому не будет странным, если я начну с самых элементарных и при этом самых трудных вопросов: что значит сегодня быть русскими? Что значит сегодня быть советскими?

Претендовать на бесспорные и окончательные ответы в этом вопросе нельзя — это были бы лишь самые банальные ответы. К тому же можно сомневаться в возможности обоснованного и конкретного ответа на эти вопросы, поскольку в характеристику национального или государственного всегда привносится оценочный момент, порой чересчур идеализирующий, порой чересчур критичный. Словом, создается некий стереотип, вдобавок изменчивый, в зависимости от того, воспринимается ли нация глазами того, кто к ней принадлежит, или же глазами принадлежащего к другой национальности, как в моем случае. Думаю все же, что эти сомнения можно преодолеть и поставить наши два вопроса, учитывая высказанные выше соображения в качестве элементов для самоконтроля.

Быть русским сегодня, как и в прошлом, — значит, в первую очередь, принадлежать к определенной языковой общности, которая, однако, сама по себе недостаточный признак для определения национальности. Например, английский, немецкий, испанский языки — родные для народов, не составляющих Англию, Германию, Испанию. Иначе обстоит дело в случае русского языка, который является родным только для русских, но на нем говорят и другие народы, обладающие собственным языком и входящие в состав государственного образования, в прошлом носившего название Российской империи, а ныне именуемого Союзом Советских Социалистических Республик. Русский язык является официальным языком многонационального государственного образования.

Если языковая общность — условие необходимое, но не достаточное для определения русских, то же самое относится и к русской географической общности. Известно, что география наций — и европейских, и неевропейских — носит исторический характер и что размеры наций, в Западной Европе по большей части уже установившиеся, меняются в зависимости от политических перипетий и войн в особенности. Но имеются случаи исключительно подвижной географии наций, и Россия как раз один из них. Дело не только в имперском и многонациональном характере России и СССР. Это отнюдь не уникальная ситуация: еще несколько десятилетий назад имперская структура была общей чертой многих европейских стран. Однако в случае России дела обстоят иначе, поскольку входящие в ее состав нации, независимо от того, Российская ли это империя или Советский Союз, — находятся в соседстве с нею, а не отделены морями или океанами, как это было с колониальными державами в прошлом. Сравнение с Австро-Венгерской империей верно лишь до определенной степени, так как Россия была и продолжает быть центром многонациональной системы, являющейся не только европейской, но и евроазиатской. Собственно Россия, после завоевания Сибири, — страна биконтинентальная, в силу чего знаменитая формула "Европа от Атлантики до Урала" перерезает Россию надвое, исключая Россию, находящуюся за Уралом.

Если для определения того, что такое русские, кроме языка, недостаточно и географии, то, может быть, на помощь нам придет культура, и тогда можно будет выявить собственно русскую духовную общность. В поисках ответа на поставленный нами вопрос в первую очередь должна помочь религия, ввиду специфичности христианства в России: в том образе самой себя, созданном Россией, религиозный момент, вместе с культурой в ее целостности, является центральным. Но и здесь все гораздо сложнее, чем представляется: ведь если справедливо, что национальная культура не что-то однозначное и однородное, а внутренне динамически-противоречива и даже подвержена внутренним разрывам, не менее значащим, чем ее единство, то в случае русской культуры дело обстоит еще сложнее, так как в ней сосуществуют по крайней мере два слоя: древний, средневековый, автохтонный и современный, послепетровский, "западный". Конечно, здесь упрощается специфическая черта русской культуры, которую, однако, в XIX столетии и в начале ХХ-го сами ее носители и создатели переживали именно в этой присущей ей дихотомии. Что же касается религии как специфического историко-социального института, то в России она, в отличие от других христианских конфессий, в особенности католической, не имела автономии и большей частью для нее была характерна подчиненность самому мощному из всех институтов в русской истории — государству.

Государство — условие возникновения и окончательного складывания европейских наций — в России имело еще больший и решающий вес, хотя до 1917 года оно не перечеркнуло развития гражданского общества, как уверяют некоторые историки, особенно на Западе, а только ограничило и задержало это развитие. Именно таким ограничением и задержкой в развитии гражданского общества в России, помимо многочисленных прочих условий, и объясняется революция, начатая государственным переворотом в октябре 1917 года, которая действительно привела к разрушению гражданского общества в этой стране и к беспрецедентному в истории тоталитарному утверждению государства. Это уже не российское, а советское государство.

Эти наши размышления можно было бы заключить так: быть русским — значит, главным образом, принадлежать в качестве подданного или гражданина к российскому государству, а — аналогично — быть советским, принадлежать к советскому государству, поскольку русский язык — язык государственный, а русская культура если и не является государственной (каковой она была в советский период), — все-таки с государством связана больше, чем культура других европейских стран. Думаю, однако, что такой вывод был бы неверным, особенно сейчас, когда Россия и СССР вступили в труднейшую фазу своего развития: начался процесс распада, так как рушится искусственное, анахроническое единство, но в перспективе открываются возможности для нового объединения на иных принципах, более отвечающих национальным реальностям как самой России, так и других народов, которые сейчас именуются советскими. Национальный вопрос, который советская государственная марксистско-ленинская идеология выдавала за решенный, вновь встает во всей своей серьезности и драматичности в самой России. Отсюда необходимость нашего первого вопроса: "Что значит быть русским сегодня?" Но, столкнувшись с некоторыми трудностями в поисках ответа на этот вопрос и оставив пока попытки преодолеть их, рассмотрим второй наш вопрос; "Что значит быть советским сегодня?"

Если быть русским, как мы это частью увидели, проблематично, то быть советским сегодня — чистейший абсурд, если только не свести все к вопросу гражданства. Быть советским сегодня — значит быть членом общности или союза, которые больше таковыми не являются и не имеют оснований для того, чтобы существовать, по крайней мере, в известной до сих пор форме. Ведь что представлял собою СССР в период своего внутреннего и международного могущества? Поверхностно рассуждающие западные историки видели и продолжают видеть в СССР не что иное, как продолжение Российской империи, а в советской политической системе — продолжение политической системы царизма. Этот тезис иногда принимает крайние, доходящие до самоутрировки формы, но в наиболее умеренных разновидностях он общепринят и в самом западном общественном мнении, для которого "русские" и "советские" — синонимы. Однако СССР, более или менее совпадая территориально с бывшей Российской империей, исторически возник как антитеза последней с целью ее разрушения Российская империя при всем ее своеобразии, о котором упоминалось выше, принадлежала к семье великих европейских империй, отличаясь от них главным образом авторитарным характером центральной власти, осуществлявшейся в деспотических формах и в самой метрополии Империи, где вплоть до начала 60-х годов прошлого века существовало крепостное право — основа всеобщего политического рабства.

То, что теперь называется "советской империей", первоначально представляло собой не преобразование царской империи в целях ее сохранения, а являлось форпостом и плацдармом мировой революции, которая после завоевания власти в российской столице должна была распространяться за пределами России, следуя собственной программе. Все расчеты этой революционной авантюры на поверку оказались ошибочными, но это не означает, что советская власть была "русской": она была именно советской и коммунистической властью, причем она состояла также и из русских, для которых, однако, их родина служила лишь базой метанациональной политики. Дух завоевания и аннексии, с самого начала продемонстрированный новой властью, был оборотной стороной готовности идти на попятную, проявившейся в "похабном" Брест-Литовском мире: уступки и приобретения, компромиссы и упорство, защита и агрессия — все это было не что иное, как моменты стратегии и тактики, целью которых была мировая революция, и перед лицом этой задачи все было ничем иным, как средством. Существенно положение не изменилось и во второй фазе революции — сталинской (или фазе "социализма в одной стране"), которая, несомненно, частично отличалась от первой, но по-прежнему направлялась революционной идеологией, для которой Россия, более того, главным образом Россия, была простым материалом для проведения советской и коммунистической политики. Так называемый "советский патриотизм" был искусственным гибридным образованием, и его нельзя отождествлять с русским патриотизмом, хотя с некоторого момента он включал в себя, наряду с другими ингредиентами, и элементы русской культуры, предварительно подвергнутые отбору и фальсификации. Дело в том, что родилась новая форма национализма, парадоксальная по сравнению с традиционным, которую я бы назвал "идеологическим национализмом". Этот национализм, когда дело касалось Советского Союза, был также и интернационалистическим, подчиняя все интересам СССР как мирового центра становившейся все более мифической революции.

Если это так, то по-прежнему остается открытой проблема природы революции, впервые угнездившейся в России и превратившей Россию и всю бывшую царскую империю в собственное орудие борьбы и материал для своих экспериментов. То, что так называемая "октябрьская революция" была государственным переворотом, который подготовило по-военному организованное незначительное меньшинство, известно. Но остается фактом, что в этот период Россия была чревата разрушительным насилием, и этим поворотом было положено начало непрерывной революции сверху, которая оказалась способной вовлечь широкие слои населения, создав на основе идеологии и террора своего рода "тоталитарный консенсус". Думать, как некоторые русские неонационалисты, что все это дело рук преступников-революционеров нерусского происхождения (главным образом евреев, о чем вопят новые антисемиты), дьявольски ловко уловивших удобный исторический момент, — значит обрекать себя на непонимание семидесяти лет истории и значит также сводить русский народ до пассивного ничтожества, которым может воспользоваться всякий. Объяснение тоталитарного феномена, благоприятной почвой для зарождения и созревания которого оказались Россия и Германия, можно найти только в русской, а также в европейской истории. В России новый коммунистический режим, основавший свою власть на двух исторических преступлениях: разгоне Учредительного собрания и убийстве царской семьи, — положил начало новой трагической фазе в истории России. С провалом коммунистического эксперимента, после ужасающих десятилетий, Россия начинает выходить сейчас из этой фазы, а вместе с нею пытаются выйти и другие народы, ввергнутые в ад коммунизма. Поэтому быть советским сегодня, исключая формальный аспект, уже лишено смысла. Но при этом и быть русским сегодня еще не обрело смысла, если Россию понимать не только как языковое, географическое и историческое явление.