Потемкин

Елисеева Ольга Игоревна

Еще более досужая сплетня касалась так называемых «ус-терсов» или устриц, великим охотником до которых был некий «государев наместник» (под ним подразумевался светлейший князь). Не жалея казенных денег, этот вельможа, «унизанный орденами», ради удовлетворения своих капризов гонял за любимым лакомством государственных курьеров. Они приезжали в столицу якобы с важными бумагами, а сами покупали для начальника устриц по 150 рублей бочка и везли их за тысячу верст. А потом получали повышение по чинам, как если бы действительно исполняли серьезные поручения⁹⁵. Весь эпизод написан в крайне оскорбительной манере. Обороты вроде: «таскался по чужим землям», «полез в чины», «стал он к устерсам, как брюхатая баба» и т. д. — показывают, в каких выражениях князя

обсуждали члены «социетета».

К слову сказать, Потемкин вовсе не был любителем устриц. Многие мемуаристы отмечали его пристрастие к национальной кухне, что тогда считалось проявлением грубости вкуса. Поэт Е. И. Костров, побывав у князя на обеде, говорил, «что Юпитер шестом прогнал бы с Олимпа и Ганимеда, и Гебу с нектаром и амброзиею, если бы дожил до Потемкина, да отведал таких щей, такой кулебяки и такого ботвинья, какие были у его светлости»⁹⁶. Но что еще любопытнее, иногда князь действительно приказывал своим курьерам говорить, будто они прибыли в столицу за лакомством или поскакали в Париж за туфлями для очередной княжеской любовницы. Это отвлекало внимание от истинной цели их визита. Так было, например, в случае со знаменитыми бальными туфельками княгини Долгорукой. В охваченный революцией Париж отправился специальный посыльный дать взятку чиновнику Министерства иностранных дел и заполучить назад документы, касавшиеся предполагаемого русско-французского союза: в Петербурге не хотели, чтобы они попали в руки новым французским властям.

Во время войны со Швецией Воронцов считал, что сдача Петербурга неизбежна. Он готовился к переезду и вывозил имущество. Неучтенные казной доходы по таможенному ведомству были колоссальны. Незадолго до скандала с «Путешествием…» Александр Романович поручил Радищеву как наиболее доверенному лицу проверить наличие «пропущенных сумм» — то есть имеющихся на таможне, но не прошедших ни по каким документам. Таких денег было выявлено полтора миллиона⁹⁷.

Информация о них очень некстати всплыла во время расследования по делу Радищева. Сам писатель утверждал, что «забытые деньги» предназначались для передачи «их сиятельству президенту», то есть Воронцову, и возвращения в казну. Но граф ни копейки в казну не отдал. Стоило генерал-прокурору Сената Вяземскому гласно задать вопрос, откуда взялись на таможне в военное время полтора миллиона «неучтенных денег», как Александр Романович ушел в бессрочный отпуск. Разговоры о том, куда девались государственные средства, всегда вызывали у чиновника непреодолимое «отвращение к службе». Отец Воронцова, Роман Большой Карман, как его именовали современники, испытал такое же чувство сразу после того, как императрица, намекая на его взяточничество, подарила ему ко дню ангела расшитый бисером кошелек невероятной длины.

После ареста Радищева Воронцов очень внимательно отнесся к судьбе документов Петербургской таможни. Значительная часть бумаг хранилась у президента Коммерцколлегии дома. Уходя в бессрочный отпуск, перетекший в 1792 году в отставку, Александр Романович предусмотрительно увез архив с собой из Петербурга в имение Андреевское под Владимиром. И сколько бы впоследствии к нему ни обращались с просьбой о возвращении нужных бумаг, документы продолжали числиться «недосланными»⁹⁸.

Даже если Радищев, работая под началом столь просвещенного вельможи, как Воронцов, сам взяток не брал, у него имелись иные способы использовать служебное положение в личных целях. После его прихода на таможню среди петербургских купцов шутили, что теперь вместо одного начальника приходится давать деньги нескольким подчиненным". Эти самые подчиненные — досмотрщики судов — проверяли груз сразу по прибытии корабля в порт. Пользуясь правом рекомендовать людей на должности, Радищев брал досмотрщиками хорошо знакомых ему по литературным и издательским делам наборщиков, корректоров, печатников. Их собственное ремесло плохо кормило во время войны, а служба на таможне давала верный, хотя и не вполне законный хлеб. Чтобы груз прошел благополучно, без сучка без задоринки, чиновника всегда полагалось «подмазать».

Радищев знал о мелких (копеечных по сравнению с доходами Воронцова) злоупотреблениях своих подчиненных, но закрывал на них глаза. Взамен он потребовал услуги за услугу, когда стал готовить свою книгу к выходу в свет. Названные люди трудились над созданием макета «Путешествия…», его корректурой и, наконец, публикацией заветных 600 экземпляров в личной типографии Радищева на третьем этаже его дома¹⁰⁰. Даже если они не разделяли взглядов автора, то не могли отказаться, боясь потерять работу. Не смели наборщики и донести о крамоле из опасения, что их собственные делишки на таможне будут раскрыты. Этот случай рисует Радищева вовсе не как человека восторженного и романтического. Трезвый расчет, деловая хватка и даже беспощадность. А разве история революций знает мало представителей этого типа? К нему принадлежали многие из столь любимых автором «Путешествия…» якобинцев.

После поражения Нассау-Зигена 28 июня дорога шведам на Петербург была фактически открыта. В эти-то страшные для Екатерины дни у нее на столе и появилась анонимная книга «Путешествие из Петербурга в Москву». До сих пор неизвестно, кто ее туда положил. Посмею предположить, что дело не обошлось без Александра Романовича. Исследователи старательно обходят этот вопрос стороной. Считается, что в Петербурге заговорили о новинке, государыня заинтересовалась и попросила показать ей текст¹⁰¹.

Однако такое развитие событий маловероятно. Город находился на грани эвакуации. Летом 1790 года петербуржцам почти не было дела до книжных лавок. Они собирали скарб и готовились бежать при приближении неприятеля. Из 600 книг, напечатанных автором, разошлось не более 25 экземпляров. В лавки поступило всего несколько штук. Остальные — подарочные экземпляры. Их Радищев рассылал известным литераторам (например, Г. Р. Державину), масонам, да и просто друзьям. Но в обстановке возбужденного ожидания шведов всем, по чести сказать, было не до «Путешествия…».

Маловероятно также, что Екатерина в горячие дни июля 1790 года заинтересовалась разговорами о книге. Возможно, из всех обитателей Петербурга ей было «не до того» в наибольшей степени. Поток важных военных и дипломатических бумаг, проходивших через руки императрицы, был чрезвычайно велик. И все же Екатерина увидела «Путешествие…», не отложила его в сторону, начала читать. А дальше… дальше неясно, что для нее было страшнее: канонада за окнами или неслышные выстрелы с белых аккуратных страниц. Судя по запискам Храповицкого, в самые страшные дни она вновь и вновь возвращалась к чтению и сама бралась за перо.

«2 июля. Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости… 7 июля. Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина, как начинщика (американской революции. — О. Е.) и себя таким же представляет. Говорено с жаром о чувствительности (автора. — О.?.)»¹⁰².

Императрица написала более 90 помет. Если Дашкова заметила в Радищеве «писательский зуд», то Екатерина — «необузданные амбиции» и «стремление к высшим степеням», до которых автор «ныне еще не дошед». «Желчь нетерпения разлилась повсюду на все установленное и произвела особое умствование, взятое, однако, из разных полумудрецов сего века»¹⁰³.

Желая знать мнение Потемкина, императрица послала ему книгу. Ознакомившись, князь писал, что не следует уделять «Путешествию…» чрезмерного внимания. С. Н. Глинка вспоминал: «В сильной вылазке против князя Григория Александровича он (Радищев. — О. Е.) представил его каким-то восточным сатрапом, роскошествующим в великолепной землянке под стенами крепости. По этому случаю князь Таврический писал Екатерине: "Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушением очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на вас возводил какой-то поклеп. Верно и вы не понегодуете. Ваши деяния — ваш щит"»¹⁰⁴.