Шрифт:
Есть в нашем лесу одно большое, высокое, толстое дерево, к которому все ходят. Зачем? Потому что предки так завещали. Прадеды наказали дедам, те отцам, а отцы – нам. Забыли уже, кто первым начал, а все так же ходим – один раз осенью, второй по весне, в самое половодье.
Отчего только дважды? А чего чаще-то ходить? Дерево древнее, в нем уже лет сто ни одного духа не живет. Желаний не исполняет, советов не дает. Только время тратишь, пока доберешься до него и вернешься в деревню. А все же ходим – чтим заветы праотцов.
Но в последние зимы молодь завела
Находятся порой дураки, которым честь дороже жизни и ясного разума. Идут к дереву, пережидают ночь, а потом…
Кто-то так и не вернулся, а по осени семьи, что идут на поклон по завету предков, находят там останки… человеческие. Обглоданные, порой изломанные, а иногда даже разбросанные по всей поляне, будто кто играл костями. Сначала сожрал смельчака, а потом решил позабавиться. Кто ж знает, какие у нечисти развлечения?
А кто-то все же вернулся, по ночи, едва луна взошла. С глазами, будто плошки, волосами цвета водных кувшинок и с трясущимися руками, да ногами. Как до дому добрались не помнят. Говорить не могут. А по утру… а что по утру? Ничего они уже никому не скажут после рассвета, потому что не сумеют – только мычат, вылупив глаза, да и головой мотают. А говорить не говорят… уже никогда.
Что ж тут поделать? Дураку дурацкая судьба. Либо сгинуть, либо выжить из ума, если хоть крохи оставались. А все равно же ходят. Каждое лето один, да найдется. Мы уже не ищем. Порой даже отговариваем. Столько насмотрелись за пору отрочества, да детства.
Мало смельчаков возвращается. Да и те потом по секрету рассказывают, что только провожатые уходят, так и они сразу в кусты, подальше от дерева. Кто у реки ночует, кто ближе к деревне переходит, а по утру, как Солнце первый луч покажет – возвращаются к дереву и ждут, когда их проверять придут.
Таким обманом и живем. Одни кривят душой, другие верят. Иначе давно бы уже остались без молоди, если б за эту ложь выгоняли прочь.
А все ж есть такое чувство – гнилое, вонючее. Будто сами себя обманываем. Сами по себе кривой дорогой идем и потомкам то же завещаем. Чтоб не слыть трусами и слабаками.
Вот ты сейчас, наверное, скажешь – срубили бы дерево и дело с концом. Не ходил бы никто туда, раз некуда станет. Да нет. Мертвое оно мертвым, а заговор держит – ни один топор его не берет. За день если чуть кору поцарапаем, так на утро и насечки не останется. Все снова заросло, затянулось. Даже шрама не осталось.
И выкорчевывать пробовали. А земля вокруг него, как каменная. Только мотыги с лопатами переломали и вернулись с мозолями, да
Вот и живем. Ходим по весне и осени. Пугаем малышей. Ругаем молодь. А дерево все так же на месте – то ли растет, то ли жизнь нашу отбирает. Никто ведь из предков уже и не расскажет, отчего почитать его надо и сколько еще зим, да людей потерять, чтоб отделаться от него.
– И ты веришь в эти сказки? – с насмешкой поинтересовалась она, продолжая болтать ногами в воздухе.
Эта смешливая девчонка забралась на третью ветку и теперь сидела там, как сорока, бросая любопытный взгляд во все стороны. Ни тебе страха, что свалится, ни опаски, что прилетит кто и сгонит на землю силой.
Я же сидел на земле, задрав голову, чтобы лучше разглядеть две белых пятки, порой пролетающих почти перед самым носом:
– А чего не верить? Раз ходят, значит, была причина. Раз пропадают, значит, и вправду что-то неладное есть в этом дереве.
Она залилась красивым, звонким смехом. Ухватилась своими тонкими пальчиками в толстую ветку, чтоб не свалиться, и откинулась назад.
Я залюбовался – красивая девчонка, светлая какая-то, будто из лучей сплетенная. А все же настоящая, такой синяк под скулу поставила, пока летела головой вперед. Духи, да берегини так не умеют. Те только лечат, да защищают.
И на кикимору не похожа – зла в ней не больше, чем в моих словах. Хотя обиду я все же почувствовал, когда она сначала в меня врезалась со всей прыти, а потом еще и использовала, как притолоку, чтоб на дерево забраться. Причем, не куда-нибудь, а повыше. Ей на птиц поглядеть хочется, да к Солнцу поближе подобраться.
А я тут и не причем. Я тут только для того и появился. Чтоб ей удобней было забираться, а потом с кем поговорить можно.
И все ж таки смешливая она, бойкая. Залюбуешься. И нельзя долго злиться на нее – не выходит. Вот смеется девчонка заливисто на всю поляну, а я сижу, голову задрал, да любуюсь. Глаз не оторвать.
– А ты чего тогда пошел? Сам же говоришь, что всех предупреждаете, чтоб не ходили, не ночевали. Уж лучше целый зад, чем кости по всей поляне, – девчонка перестала заливаться смехов и теперь наклонилась ко мне, все так же держась цепкими пальчиками за ветку. – Тоже из смелых дураков? Твой черед пришел удаль показывать?
Я улыбнулся и покачал головой:
– Нет. Мне сюда не для того надо. Да и лето уже вышло, зима две луны как за спиной.
– А чего ж тогда пришел? Не вовремя.
– Отчего же?
– Сам говоришь, что молодь идет по лету. А старшие по весне да осени. А тут только зима скончалась, только выгнали из лесу. До половодья не меньше луны ждать.
Она посерьезнела, перестала на мгновение болтать ногами, уставилась на меня своими зелеными, как ранняя трава, глазами.
Да и глаза ли то были? Как ни глянь, а все на них утыкаешься. Попробовал голову отвести, и все равно вижу их. Зелень эту, с отблеском Солнца на краю, да в глубине. И чем больше пробую, тем сильнее они меня привязывают. Ни берегини, ни кикиморы так не умеют. Так умеет только…