Потерянный альбом

Evan Dara

The Lost Scrapbook

Fiction Collective Two

1995

THE LOST SCRAPBOOK

Copyrights © Evan Dara, 1995

— Да; определенно;

— Тогда как насчет медицины?..

— Вы меня слушаете? да; интересно; несомненно…

—

Или прaва?..

— Конечно;

— Тогда лесоводство; и это?..

— Неизмеримо;

— И?..

— Глубоко…

— Или?..

— Страстно!..

наряду с морской акустикой, квантовой биографией и психогеологией, не говоря уже об их соответственных разделах; но вот что мне неинтересно, мисс Планшет — или мистер Язва, или миссис Бла-бла, или Зовите-меня-Кэрол, все вы, — так это ваши вопросы; даже у ваших тыкающих и ставящих галочки карандашей «Энох» шесть граней, мои дорогие определители: следите, что держите!; а интересно мне — почти исключительно — интересоваться, тогда как ваши редукционистские опросы предназначены лишь для того, чтобы ограничить крылья моего особняка:

— Скажите, какая книга произвела самое сильное впечатл…

история о суицидальном карьерном консультанте, о доктор Сфинктер; странное это занятие — решать, кем «быть»: в основном похоже на рассуждение, кем не быть; так избавьте меня от своей опеки, мои дорогие преуменьшатели, ибо я уже слышу, что вы скажете далее: что вскоре мне придется стать реалистом и принять неизбежное и что в конце концов я признаю скромное величие умеренности; в конце концов, скажете вы, дети могут совершать целеустремленные телодвижения, лишь когда овладевают своим судорожным неонатальным трепетом; учиться тянуться — это на самом деле учиться не делать ничего, кроме как тянуться; но пусть продолжается танец ватуси! говорю я; представьте, как бы мы двигались, коли б можно было освоить все это врожденное ерзанье:

— Но вы же знаете, что это невозможно; так, теперь вы не могли бы взглянуть на этот рисунок из заштрихованных клякс…

и вы увидите образ моего будущего; нет уж, сударь; а если я вам скажу, шелушащийся доктор Эспаньолка, что люблю славную игру в музыкальные кресла, то вы обречете меня на пожизненное на грузовом дебаркадере?; если я мимоходом пророню, что по дороге в ваши обшитые деревом кабинеты ушиб палец ноги о камень в Хопп-парке, делает ли это меня прирожденным отморозком?; приберегите ваши ТАТы [2] , ваши тесты Стэнфорда-Бине и ваши тесты профпригодности для прирожденных сдавателей ТАТов, Стэнфордов-Бине и тестов профпригодности; не просите меня выбирать между классической филологией и промышленным кейтерингом, когда и то и другое сулит столько славного веселья; я хочу быть и судебным эпидемиологом, и администратором в отделе мужских чулок — только взгляните, как они, размером с 10-го по 13-й, висят на своих крошечных вешалках в виде буквы S:

— Все это, конечно, похвально; но, знаете…

— Но времени так мало…;

И потому, разумеется, это становится вопросом порядка, наилучшей организации лакомой последовательности; и я даже признаюсь в предпочтениях на сей счет; чем-то мне хотелось бы заняться в первую очередь, есть поприща, какие я горю желанием испробовать вперед манящих прочих; к примеру, скажем, всегда хотел управлять центрифугой; вот это принесло бы глубочайшее удовлетворение: отделять молоко от сливок, очищать отработанное моторное масло, извлекать тромбоциты из плазмы — это ли не почетное призвание; затем, посвятив себя постижению хотя бы одной частички беспредельных глубин центрифуги, я бы желал отметиться в антропологии; ибо я верю, что здесь, простите за нескромность, могу принести немалую пользу — более того, я верю, что нахожусь на грани существенных и значительных прорывов как в теории, так и в практике; да, допрошатели мои, смею вас заверить, это полная правда; ибо я — сам по себе, будучи независимым ученым, — дал новое определение Человека — да, его сaмого, — бесспорно, более строгое, чем любое доселе предложенное; забудьте о противопоставленных больших пальцах, пренебрегите владением орудиями, отложите способность к речи или абстрактное мышление — всего этого явно недостаточно; мое определение с легкостью превосходит эти временные оборки точностью, всеохватностью и элегантностью; и вот оно: человек есть животное, которое ссыт, где не положено; и когда она обнародуется, когда эта свежая новая парадигма распространится и утвердится в умах, я уверен, что мой родной скромный Эдвардсвилл прогремит в антропологических кругах не хуже ущелья Олдувай!; что фамилия семейства Лики [3] покажется ближе к истине, чем все их пятьдесят семь лет труда на опаленной солнцем земле!; что мочеточник Билли Картера предстанет значительнее челюсти гоминида Лики! и вот что называется прогрессом, вот что считается развитием: ставить одну ногу перед другой, шаг за шагом; вот что считается достижением, вот что видят продвижением…; но нет: это не прогресс, это не достижение, это диаметральная противоположность: я есть человек на беговой дорожке, и все мои шаги не ведут меня никуда: я ничего не могу сдвинуть; прохожу мимо Беннетт-стрит, затем мимо Семинол-стрит, затем мимо Сансет, пока стекло витрин уступает прогнившим домам, уступающим зеленому простору Мидор-парка; но ничего не меняется, ничего не уходит: я никуда не направляюсь; я лишь симулирую расстояния, подделываю движение: действие лишь укрепляет стазис, старания — утверждают бессилие…

…И все это время, сопровождая на каждом шагу, в голове звучит Photographer, непрестанно мурлычущий из закрепленного «Волкмена»; хорошее произведение, оммаж Гласса Мейбриджу, минимализм на максимуме: с повторяющимися ритмами, бесконечно накатывающими снова и снова, музыка напоминает волну без

движения, волну стоячую; вот что слушаешь — перемену и неперемену волны, а не какую-то проступающую мелодию: слушаешь не поверх, а внутри; нынче я часами просиживаю в Мидор-парке, гоняя запись, снова и снова переворачивая кассету, чтобы продлить ее до бесконечности; и она звучит, музыка просто звучит, без запинок, без заминок, не теряя в повторениях, но обогащаясь; и пока она звучит — без запинок, без заминок, — быстронесущаяся музыка мгновенно становится саундтреком к тому, на что я смотрю, что бы это ни было: разнообразные углы наклона шляп у стариков, порывы ветра, ворсящие траву в парке, блеск колес колясок, дети, встающие на приступку питьевого фонтанчика, горбящиеся за жмущей на кнопку рукой и выпячивающие губы; эта музыка всему подходит идеально, невероятно, словно абсолютно уместный аккомпанемент, дух видения, превращенный в утекающий звук; более того, это работает и в обратном направлении: что бы я ни видел, оно тоже служит идеальной иллюстрацией нескончаемого волнующегося гула Photographer; каждое событие и жест в моем поле зрения — вращение велосипедных спиц, скачущие по взъерошенной зелени розовые мячики — словно вырастают из каких-то скрытых императивов этой неслыханной музыки: вид и звук обретают скрепляющие свойства, о которых я до той поры и не мечтал…

…На самом деле это вопрос фигуры и фона, вопрос того, чтобы научиться их объединять: привязывать ландшафт к торчащему в нем огнеподобному кипарису, рассматривать Мир наравне с Кристиной [4] : растворять паттерны до частиц…; и я, между прочим, идеально гожусь для подобных исследований: я либо непримечательный ассамбляж джинсы, ткани, кроссовок, объединяющий плоть и «Волкмен» и плывущий по улицам Спрингфилда, едва заметный в своих случайных блужданиях, либо замкнутый девятнадцатилетний парень, слегка сутулый, который сбежал из дома; смотря у кого спросить: у меня — или у кого угодно в мире, кроме меня; фигура и фон; фигура или фон; но кто со времен Мэйбриджа вообще смотрит на фон?; а Кристина была калекой…

УСТУПИ

И все же я перехожу Гранд-стрит, потом Катальпа-стрит, потом Беннетт, иду мимо неподметенных барбекю-ресторанов, мимо необитаемых парковок, мимо заляпанных и заставленных витрин коллекционных магазинов хеви-метала, мимо гостиницы «Деннс Нип», «Топ Гир Энтерпрайзес» и продуктового магазина «Фор Роузес»; и хоть для меня эти улицы и их кричащие отличия практически исчезли, через меня хлещет выхлопная вонь проходящего автобуса номер 5, несмотря на то что я задержал дыхание; от тебя, цивилизация, не сбежать: ты просачиваешься даже в зажатые ноздри; когда я не выдержал мысли о поступлении в колледж, нашел работу в «Синко де Майо»; когда больше не мог вытерпеть раздачу разогретых в микроволновке полуфабрикатных тако, перешел в «Мелкие приборы Стерна»; когда больше не мог заставить себя торговать пультами для ворот гаража и блендерами с четырьмя лезвиями и семнадцатью функциями, в то время как те же самые приборы продаются неизменно дешевле в «ДиСи Притчерс» за углом, я оказался в «Аптеке Рейдера»; когда уже не мог вынести жестокие замечания Джима Рейдера о покупателях, изрекаемые в тот же миг, как за их спинами закрывалась дверь, я пошел домой и открыл один из своих альбомов М. К. Эшера; тяжелая и покрытая блестящим целлофаном книга начинается с раздела об истории мозаики — от Византии до Эшера и его преемников; да, знаю, что Эшер презираем, сверхкоммерциализирован и уныл, что это не искусство, что его осудили судьи культурного вкуса, но, пока я переворачивал страницы, меня начали затягивать уходящие в глубину литографии; и, все больше вплетаясь в эшеровские кружева и преломления измерений, я перевернул следующую страницу и понял, что должен отправиться сюда: наружу, вне: в середину, но в то же время прочь; обрести невидимость посредством нового присутствия; исчезнуть посредством утверждения, посредством самоутверждения: вне, наружу…

…И теперь я двигаюсь вокруг тебя, цивилизация, подобно электрону: средь твоего гвалта и трудов, твоей обыденности и совместных усилий, я — пылинка с отрицательным зарядом, что вращается и кружит; без измеримого существования, не считая статистического, я везде, а значит — нигде; я избегал внимания вот уже восемь дней кряду: я иду по району Уолнат-стрит или стою на Гленстоун-стрит, притворяясь, будто жду автобус, и ем пенопластовые остатки помойных булочек и мятые останки шоколадного пирога, подхваченные с крайних столиков в забегаловках, куда я хожу в туалет, но меня ни разу не остановила полиция: ни сирен, ни арестов для допросов, ни проверок документов, ни мимолетных, но резких взглядов от серьезных людей, увешанных охранным снаряжением; ни в чем они не изменили мою орбиту; другими словами, они всецело признали мою невидимость…; здесь, сейчас я наконец консумировал свою тенденцию к небытию, даже довел ее до непредвиденного уровня совершенства; отныне моя единственная функция в этом мире — доказывать, что я несущественен; каждый накопленный мною опыт — лишь очередное касание ластика; и опыт бесконечен…

…К примеру, пять ночей назад: пять ночей назад я после полных трех дней на улице решил вернуться — чтобы расследовать; меня потянуло взглянуть, что за это время произошло в центральной точке, некогда известной как мой дом; так что ранним вечером после блужданий по городу — я игрался, спрашивая у людей дорогу до несуществующих улиц, — сразу после десяти часов я сделал поворот; быстро двигаясь, направился петляющим маршрутом по самым непроходным дворовым кварталам и ощутил гранулированный переход от урбанистически безразличных общественных владений к мягко массивному своему району; потом значительно замедлился; наконец достигнув своего квартала, обогнул темный угол, примерно так, будто преследую кого-то, подкрадываясь мелкими шажками, с силой задерживая дыхание; и когда я наконец свернул к своему двухэтажному дому, вот что узрели мои воронки глаз: никаких патрульных машин перед дверями с никакими вращающимися мигалками; никаких бдительных соседей в подсвеченных изнутри окнах; никаких новоприбывших родственников; только привычная лиственная тьма, обволакивающая серо-зеленую «солонку» [5] , укутанную зыбкой пригородной тишью; ничего не изменилось; ничего не отличалось; ничего не потревожено; я застиг невидимость в действии…