Потерянный дом, или Разговоры с милордом
Шрифт:
Мистер Стерн опять позвонил в колокольчик.
На этот раз из лифта выпорхнул молодящийся поэт, бывший когда-то любимцем публики, с растрепанной пачкой стихов в руках. Скользнув по наклонной дорожке к алтарю, он поцеловал Любаше ручку и легко взбежал на пьедестал, как на место, казавшееся ему привычным. Раскланявшись, он сделал жест рукою, но лишь только начал читать стихи, как его рукописи под стук посоха старца обратились в пепел и поэт последовал туда же, куда и Мишусин. Несколько секунд из открытого люка доносились его строчки, нараспев произносимые на лету, а потом крышка заняла прежнее положение.
А по ковру уже солидно двигался главный редактор толстого журнала с густыми бровями на розовом лице, которое можно было бы назвать красивым, если бы не маска самодовольной значительности, которая к нему приросла. Автор узнал его – именно он когда-то поставил на его рукописи резолюцию «для стенгазеты». Теперь автор не без удовлетворения смотрел на его казнь. Редактор с достоинством протянул Любаше тоненькую папку и, повернувшись к бессмертным, оглядел каждого.
– О вас мы печатали… И о вас… Серьезные исследования. Юбилейные даты… – под эти слова он начал восхождение на крышку мусоропровода.
Любаша откинула в сторону ненужную папку, объявила название: «Невыдуманные рассказы» – и швырнула их в огонь. Рассказы горели с копотью и неприятным запахом, похожим на тот, что бывает, когда горит резина. Обвиняемый встретил приговор с удивлением, пытаясь апеллировать к суду, но милорд прервал его: Выдумывать надо, милейший!
И главный редактор рыбкой скользнул вниз, задев бровями край люка.
Следующей возникла странная измятая фигура прозаика, который излишне долго задержался в холле – кажется, приставал к жрице. Но, отшитый Сашенькой, все же оказался на эшафоте, где стоял нетвердо, норовя упасть. Отличительной особенностью его рукописей были орфографические ошибки в названиях повестей и запах коньяка, распространившийся в зале, когда они горели. Он что-то бормотал, кому-то угрожал и довольно-таки накалил атмосферу; когда же проваливался, успел выставить локти и застрял в люке, так что Ирине пришлось огреть его каминными щипцами, одолженными у Любы, после чего прозаик канул в небытие.
Милорд вновь потряс колокольчиком. Сочинитель взглянул в сторону лифта и инстинктивно втянул голову в плечи. Там толпилось литературное начальство с фирменными папочками в руках. Они улыбались жрице и расшаркивались, будто их ждал прием в консульстве, затем проследовали к алтарю все трое: впереди небольшой пузатый человек с красным лицом и маленькими заплывшими глазками, за ним – молодой с аккуратной гривкой и при галстуке, а следом – женщина с восковым лицом старой куклы.
– Саша, я просил по одному! – крикнул милорд жрице.
– Эти по одному не ходят, сэр Йорик! – отозвалась Сашенька.
Толстячок полез здороваться за руку со старейшиной, но слепец посмотрел сквозь него невидящими глазами, и ладошка начальства повисла в воздухе. В рукописи оказались стихи, которые сгорели, не успел он дойти до эшафота. Однако на эшафоте толстячок вдруг принял из рук молодого бумагу, развернул ее и начал читать приветствие святейшей литературной инквизиции, в то время как помощники стояли у ног в почетном карауле. Но едва он прочитал первые слова: «Уважаемые юбиляры!» – как последние единодушно произнесли приговор и толстячок с листочком в руках исчез в люке. Помощники недоуменно переглянулись и, точно по команде, последовали за ним самостоятельно. Молодой человек с гривкой, сложив ладони на груди, прыгнул в отверстие головою вниз, а восковая кукла ловко перелезла через край люка и рухнула туда с дребезжанием и повизгиваниями, напоминавшими крики юной купальщицы, входящей в холодное море.
Следующим перед бессмертными предстал литературовед, просидевший всю жизнь в благословенной тени пушкинской славы. Любаша прочла название рукописи, посвященной исследованию некоторых фигур на полях пушкинских черновиков. Исследователь считал их искаженными портретами приближенных к государю людей. Рукопись была передана бессмертным и просмотрена самим автором черновиков. После короткого совещания мистер Стерн объявил:
– Александр Сергеевич говорит, что это кляксы!
Рукопись полетела в огонь, а литературовед – в люк.
Автор взглянул в сторону лифта и вздрогнул. В прихожей стоял его первый литературный наставник, к которому сочинитель носил свои юношеские стихотворные опыты, с благоговейным вниманием выслушивая его советы и наставления. Они давно уже не встречались, но автор сохранил в душе благодарность. Потому его сердце сжалось, предчувствуя зловещую процедуру.
Его учитель сильно постарел; сгорбленный и немощный, он мелкими осторожными шажками передвигался по наклонной дорожке навстречу гибельному огню. В руках его была папка – автор видел ее не раз, – куда он складывал лучшие свои стихи. Ни одно из них не было опубликовано. Очень часто в те далекие времена, говоря с учениками, он напоминал, что публикация не является целью сочинителя и, если творения того достойны, они непременно когда-нибудь увидят свет. Кажется, только теперь автор понял, за какое жестокое дело взялся, – когда увидел своего старика, ступенька за ступенькой одолевающего лесенку на эшафот.
Он отвернулся, чтобы не видеть казни. Как вдруг услышал возглас Любаши: «Не горит!».
Сочинитель взглянул на алтарь. В серебряной чаше с огнем, среди пепла сожженных рукописей, светился раскаленный прямоугольник бумаги с черными строчками на нем, написанными наклонным почерком учителя. Любаша ловко схватила щипцами листок и вынула его из чаши. Он потемнел, остывая, и строчки обозначились на нем золотыми буквами.
Любаша передала листок бессмертным. Каждый из них знакомился с текстом стихотворения и произносил приговор, определяя – сколько лет проживут эти стихи после смерти поэта. Наконец старейшина, утверждая приговор, проговорил: «Пятьдесят лет!». Ему с высоты двух тысячелетий этот срок, вероятно, казался мизерным.
Автор взглянул на поэта. Он плакал от счастья и сочинитель понял эти слезы. Великое счастье сохранить себя после смерти! Хоть на миг, хоть на месяц, хоть на несколько лет – но продлиться в мире, разговаривая с живыми и напутствуя их в скорбном движении к смерти. Даже короткая жизнь души зарабатывается потом и кровью, бессмертие же даруется тому, кто трудился, любил и не предавал себя…
Старый поэт сошел с эшафота, и обе жрицы алтаря – Ирина и Люба – под руки отвели его на дубовую скамью, где он остался сидеть, бережно сжимая листок и перечитывая строчки, подарившие ему жизнь после смерти.
И снова один за одним спускались к жертвенной чаше соискатели бессмертия – молодые и старые, с толстыми романами и тоненькими рассказами, со стихами и очерками, драмами и комедиями. Густой черный дым валил к потолку, Любаша вся перепачкалась в саже; она приплясывала у жертвенного огня, орудуя щипцами – чистая ведьма! – и подкидывала в огонь новые и новые творения сочинителей. Пахло горелой бумагой, литераторы проваливались в Лету со скоростью курьерского поезда, так что Ирина натерла мозоль на ладони от беспрерывного нажимания на рукоять люка. Из лифта валом валил народ: иной раз прибывало человек по тридцать из какой-нибудь республики. Они устраивали на алтаре гомон, как на восточном базаре, жалуясь на плохое качество переводов, и один за другим исчезали в люке, отрываясь от своих тюбетеек.