Потерявшая сердце
Шрифт:
— Сударыня, я уполномочен вас уведомить, что ваш брат Афанасий Петров Огарков, беглый каторжник, на днях был схвачен в Павловском дворце, куда он проник с целью ограбления. Ныне Огарков закован в кандалы и отправлен по этапу в Сибирь.
У женщины помутилось в глазах, она готова была свалиться в обморок, но усилием воли заставила себя удержаться на ногах. Не то чтобы ей в этот миг стало жаль Афанасия, вовсе нет. Теперь брат был для нее чужим человеком. Но Зинаида тяжело переживала крушение своих надежд относительно наследства графини.
— Спутница вашего брата, некая Елена Мещерская, —
Терентий Лукич живо интересовался этим делом, потому что точил зуб на лавочницу. Увы, к своему великому разочарованию, квартальный скоро понял, что делу не дадут ход, а, значит, он лишится удовольствия вызвать Толмачеву в управу для дачи показаний.
— Свидания с ней не разрешены, а если захотите передать что, необходимо будет предоставить опись…
— Я не собираюсь ей ничего передавать, — окончательно пришла в себя Зинаида, — графиня снимала у меня комнату, только и всего.
— Только и всего! Вы должны были поставить в известность меня или частного пристава о том, что сдаете комнаты внаем, — желчно заявил он.
— Я не сдаю комнат, — так же раздраженно ответила она. — А графиню пустила к себе по доброте душевной, потому что ей негде было жить. Денег я с нее не брала. Можете сами у нее спросить, если не верите мне.
— А брата своего, беглого каторжника, ты тоже приютила по доброте душевной?! — заорал на нее Терентий Лукич, перейдя вдруг на «ты». — Знаешь, что бывает за укрывательство преступников? В Сибирь захотела, девка, вслед за братом своим, лиходеем? Так у нас енто недолго, кандалы, слава Богу, для тебя найдутся!
Войдя в раж, квартальный топал ногами, махал кулаками, его бесцветные глазки сделались белыми, словно бельма. Зинаида всячески пыталась удержаться, чтобы не нагрубить стражу порядка, но терпение ее скоро лопнуло.
— Совсем у тебя мозги жиром заплыли, старый хрыч? — раскричалась, в свою очередь, она. — За что на меня кандалы надевать?
— Что-о?! Ты — грубить?! При исполнении?! Да я вот сейчас тебя потащу в управу!
— Давай, тащи! Мне есть что там сказать! Обо всех твоих делах поведаю…
— Да кто ж тебе поверит? — ухмыльнулся Терентий Лукич.
— А я книги с собой прихвачу! — хитро прищурившись, заявила лавочница. — Мне не поверят, им поверят!
— Какие такие книги?
— А расходные книги Евсевия, — пояснила она. — Муженек мой, ты знаешь, был человек дотошный, каждой копеечке вел учет. Там записано, когда и сколько он тебе в лапу совал…
— Вот черт… — ошалело выдохнул Терентий Лукич. — Ты не шутишь ли, проклятая девка?!
— Не шучу, — серьезно произнесла та, так что даже тень сомнения у него исчезла.
— Ты… ты… — начал заикаться квартальный, — ты лучше их того… сожги книги, а то тебе же хуже будет…
— И не подумаю, — гордо повела плечом Зинаида.
— Еще пожалеешь! — пригрозил он на прощание.
Однако угроза эта звучала неубедительно, поскольку исходила от совершенно растерянного человека, с потухшим взглядом и взмокшими от пота рыжими бакенбардами. Глядя на него, лавочница вдруг расхохоталась, да так громко, что ее было, наверно,
Но квартальный не бросал слов на ветер. Он решил действовать исподволь. У него водилось несколько хороших знакомых среди василеостровских немцев. Им-то он как бы невзначай и проговорился, что у Зинаиды есть брат, беглый каторжник, который был недавно схвачен и вновь закован в кандалы. Этот каторжник долгое время проживал у сестры в доме, в комнате над табачной лавкой… Новость распространялась быстро и наконец дошла до аптекаря Кребса.
— Если это правда, то мы пригрели на груди змею, — признался он за рюмкой шнапса своим друзьям-собутыльникам, людям, наиболее влиятельным в немецкой общине. Как всегда по воскресеньям, приятели собрались в кабачке возле кирхи. — Ибо добрая репутация — превыше доброй прибыли.
Вскоре лавка Зинаиды опустела, словно все на острове разом перестали курить и нюхать табак. Немцы обходили ее дом стороной, как зачумленный, и старательно делали вид, будто вообще не знакомы с лавочницей. Теперь они предпочитали ходить на Восемнадцатую линию в табачный магазин Шульца. Пусть далековато, дороговато, да и в магазине грязненько, зато Шульц каторжников у себя не прячет.
В аптеке Кребса, куда она, по старой памяти, побежала за советом, ей уже несколько раз сказали, что хозяин уехал в гости. Это была ложь, Зинаида прекрасно знала, что в рабочее время тот никуда не отлучается. Ей все-таки удалось как-то подкараулить Кребса, когда он шел к своему другу мяснику.
— Я не желаю с вами больше разговаривать, — без обиняков заявил немец. — Вы укрывали в своем доме беглого каторжника, тем самым нарушая закон. Никто теперь не поручится в том, что вы честная торговка и что товар ваш безупречен.
— Но ведь вы сами советовали мне, какой брать товар, рекомендовали ваших знакомых подрядчиков! А честность моя всем известна — присылайте за покупкой хоть ребенка, не обману…
— Это теперь не имеет никакого значения…
Она долго смотрела через витрину мясной лавки, как долговязый близорукий Кребс тщательно разглядывает каждый кусок предложенной ему на выбор свинины, нависая над ним, как коршун. Наконец указывает длинным узловатым пальцем на грудинку, мясник заворачивает кусок в бумагу. Кребс расплачивается, выходит с покупкой под мышкой и, не глядя в сторону Зинаиды, чинно направляется в свою аптеку. У женщины было такое чувство, будто ей публично надавали пощечин. Она шла домой, шатаясь от горя.
Это было концом всего. Теперь только герр Шмитке в сильном подпитии заглядывал в лавку, чтобы пожелать хозяйке доброго здравия и попросить табачка в долг. Зинаида, презиравшая попрошаек, почему-то не могла отказать вконец опустившемуся часовщику и одалживала табак, несмотря на трудные для лавки времена.
Впрочем, оставался один клиент, который стоил многих, — князь Павел Васильевич Головин. Он заходил в лавку Зинаиды с удивительной регулярностью, хотя уже сделал запас табака на год вперед. Узнав про «немецкий бойкот», он привез к лавочнице двух своих приятелей-англоманов, также любивших попыхтеть трубкой. Эти новоиспеченные петербуржские денди дымили, как десять немцев, вместе взятых, но и они не могли спасти лавку от близкого разорения.