Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Замечай! Это уже второй! – сказал староста.
Девушка продолжала:
– «Ян, брат Эрика, гордый орел, трикратно победивший Эрика, датчанина и московита. Сын его Сигизмунд, избранный на польский престол, в чьей крови обитает храбрость. Слава его потомству!»
– Уразумел? – спросил староста.
– Многая лета Яну Казимиру! – воскликнул Кмициц.
– «Карл, король шведский: овен, ибо, как овны ведут стадо, так он вел шведов к беззаконию. Он же ополчался на праведных».
– Это уже четвертый! – прервал чтение староста.
– «Пятый, Густав Адольф, – читала девушка, – агнец убиенный, но не невинный, чья кровь была причиною бедствий и смут».
– Да! Это Густав Адольф, – сказал староста. – О Кристине нет упоминания, ибо перечислены одни мужи. Читай теперь, моя милая, конец, – это прямо о нынешних временах.
Девушка прочитала следующие строки:
– «Шестого явлю тебе: сушу и море он возмутит и малых сих смутит, и година возмездия моего будет в его руке. Коль не достигнет он скоро своего, сотворю суд мой над ним и царство ввергну в скорбь, и будет так, как написано: сеют смуту, а пожинают бедствия и муки. Не токмо сие королевство посещу, но города богатые и могущественные, ибо зван голодный пожрать достояние их. Много будет зла внутреннего, и множиться будут раздоры. Глупцы будут царствовать, мудрецы же и старцы не подымут главы. Честь и правда падут, поколе не придет тот, кто мольбами смирит гнев мой и души своей не пощадит ради любви к правде».
– Вот видишь! – сказал староста.
– Все исполняется так, что только слепой мог бы усомниться! – воскликнул Кмициц.
– Потому и шведы не могут быть побеждены, – ответил староста.
– Поколе не придет тот, кто души не пощадит ради любви к правде! – воскликнул Кмициц. – Пророчество оставляет нам надежду! Стало быть, не суд ждет нас, но спасение!
– Содом был бы пощажен, когда бы нашлись в нем десять праведников, – возразил староста, – но и столько их не нашлось. Не найдется и тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде, и пробьет час суда.
– Пан староста, пан староста, быть этого не может! – воскликнул Кмициц.
Не успел староста ответить ему, как дверь отворилась, и в покой вошел немолодой уже человек в панцире и с мушкетом в руке.
– Пан Щебжицкий? – удивился староста.
– Да, – ответил вошедший, – я услышал, вельможный пан, что тебя осадили разбойники, и поспешил с челядью на помощь.
– Без воли Божьей волос не упадет с головы человека, – ответил старик. – Меня уже спас от разбойников этот вот кавалер. А ты откуда едешь?
– Из Сохачева.
– Что нового слышно?
– Новости одна другой хуже, вельможный пан староста. Новая беда!
– Что случилось?
– Воеводства Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское сдались Карлу Густаву. Акт уже подписан и послами и Карлом.
Староста покачал головою и обратился к Кмицицу.
– Вот видишь! – сказал он. – И ты еще надеешься, что найдется тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде.
Кмициц схватился за волосы.
– Горе! Горе! – повторял он в беспамятстве.
А Щебжицкий продолжал:
– Толкуют, будто остатки войск пана гетмана Потоцкого отказываются повиноваться ему и хотят идти к шведам. Гетман, опасаясь за свою жизнь, принужден согласиться.
– Сеют смуту, а пожнут бедствия и муки, – сказал староста. – Кто хочет покаяться в грехах, тому время!
Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчества, ни вести, он хотел сесть поскорей на коня и остудить на ветру разгоряченную голову. Он вскочил и стал прощаться со старостой.
– Куда это ты так спешишь? – спросил староста.
– В Ченстохову, ибо грешник я!
– Тогда не стану тебя задерживать, хоть и рад бы попотчевать, но дело это неотложное, ибо суд уже близок.
Кмициц вышел, а вслед за ним вышла и девушка, чтобы вместо отца, который был уже слаб ногами, проводить гостя.
– Прощай, милостивая панна! – сказал ей Кмициц. – Не знаешь ты, как желаю я тебе добра!
– Коль желаешь ты мне добра, – ответила ему девушка, – сослужи мне службу. Ты едешь в Ченстохову, вот дукат, возьми его, пожалуйста, и закажи службу Богоматери.
– За кого? – спросил Кмициц.
Пророчица потупила взор, горе изобразилось на ее лице, и щеки покрылись нежным румянцем; она ответила рыцарю тихим голосом, подобным шелесту листьев:
– За Анджея, да наставит Бог его на путь правый!
Кмициц попятился, вытаращил глаза и от изумления минуту не мог слова вымолвить.
– Раны Христовы! – воскликнул он наконец. – Что это за дом? Где это я? Одни пророчества, веления и предсказанья! Ты, милостивая панна, зовешься Оленькой и даешь на службу за грешного Анджея? Не простая это случайность, перст это Божий… это… это… нет, я ума лишусь! Ради Христа, я ума лишусь!
– Что с тобою, милостивый пан?
Но он схватил вдруг ее руки и стал трясти их.
– Пророчь же мне дальше! Все скажи до конца. Коли этот Анджей обратится и искупит свою вину, останется ли Оленька верна ему? Говори же, отвечай же, я без этого не уеду!
– Что с тобою, милостивый пан?
– Останется ли Оленька верна ему? – повторил Кмициц.
У девушки вдруг покатились слезы из глаз.
– До последнего вздоха, до смертного часа! – рыдая, ответила она.
Не успела она кончить, как Кмициц повалился ей в ноги. Она хотела бежать, но он не пустил и, целуя ее стопы, повторял:
– И я грешный Анджей, жаждущий обратиться на путь правый. И у меня Оленька, возлюбленная моя. Пусть же твой Анджей обратится на путь правый, а моя Оленька останется верна мне! Да будут пророческими твои слова! Бальзам и надежду влила ты в мою тоскующую душу! Да вознаградит тебя Бог! Да вознаградит тебя Бог!
Он бросился вон, сел на коня и уехал.
Глава XI
Слова дочери сохачевского старосты исполнили бодрости сердце Кмицица, три дня не выходили они у него из головы. Днем в седле и ночью на ложе думал он о том, что случилось, и всякий раз приходил к заключению, что неспроста все это, что перст это Божий, пророчество, что если он устоит, если не собьется с того пути, который указала ему Оленька, то девушка останется верна ему и подарит его прежней любовью.