Потребитель

Тихонов Владислав

История кровавого червя началась в 1935 году, когда по приказу большого советского начальника, возводившего металлургический завод на месте уничтоженной казачьей крепости, триста вредителей, саботажников и врагов народа были взорваны динамитом в старой заброшенной шахте. Начальник посчитал взрыв эффективнее и быстрее общепринятого расстреливания. И с захоронением вредительских трупов, как рассудил старый большевик, не надо будет возиться – обрушившаяся шахта скроет их навсегда. Большого советского начальника потом самого объявили вредителем и расстреляли, но было уже поздно. Взрыв шахты пробудил тварь, о существовании которой люди и не подозревали.

Когда-то, на заре времён, царь древнего Идера Кенаур Счастливый убил на

этом месте Бога Теней Глара. Бесцветная кровь Глара напитала собой землю и камни, проникла вглубь материального мира, дав начало великой печали. Бесчисленные маленькие эманации инфернальных сил природы, привлечённые потусторонним излучением, миллионы лет стекались сюда. Здесь они кормили и поддерживали друг друга, наделяя себя стремлением существовать. Кровь забытого Бога объединила их в нерушимое целое. Получилось нечто, не принадлежащее к этому миру, но достаточно плотное и хищное, чтобы жить в нём, скитаясь по невидимым людям закоулкам. Окончательно пробудил странную сущность роковой взрыв шахты в 1935 году. Ставшая могилой для трёхсот невинных людей, шахта в то же время явилась колыбелью непотребной сверхъестественной твари. Для всех живущих на Земле пробудившийся Червь (название, более других подходящее сей сущности) был несомненным злом. Он питался кровью и мыслями, он мог стать всем и ничем, он был неуничтожим и недосягаем. Грани нашего мира преломились в забытой шахте, наткнувшись на каменную реальность забытого.

Так и существовало это апокалиптическое полуничто, разрушая и пожирая людей, которые, ничего не подозревая, умирали от всяких противных болезней и других «естственных причин», суетливо думая, что так и надо. Тварь жирела и росла, набиралась сил и наглости среди проклятых костей несчастных «врагов народа». Тонкое, свирепое сверхчутьё твари ловило малейшее колебание мира, внешнее или внутреннее, все вибрации каждого существа на много-много вёрст вокруг.

Червь знал о живуших в городе всё. Кто родился и кто умер, кто болен, а кто пышет здоровьем, кто обрёл в смерти покой, а кто обречён маяться дальше – знал все печали и радости жирного куска, именуемого человечеством. В один прекрасный момент Червю захотелось поиграть с людьми – сказалась-таки отцовская кровь, кровь забытого мрачного бога, любившего зловещие игры.

Так червь стал Павлом Смертушиновым.

Он сделался Павлом Смертушиновым ещё во чреве его матери, проникнув в дистрофического зародыша извилистой липкой вибрацией и выкинув из мяса человеческую душу. И тут же, заняв место души, Червь превратил формирующееся человечкино сознание в закоулки потустороннего хаоса.

Когда Павел подрос, то отчётливо стал понимать: он – ЧЕРВЬ. Он – ИНОЙ. Обладатель беспредельной духовной власти над видимым и невидимым. На третьем году жизни силой одной крохотной пакостной мыслишки Смертушинов заставил свою семилетнюю сестру взять маникюрные ножницы и воткнуть себе в тощее горло. Умереть сестра не умерла, но крепко повредилась рассудком. Всякий раз, увидев маникюрные ножницы, она начинала биться в инфернальной истерике.

Павлу, как и овладевшему им Червю, понравилось тянуть жизнь из людей. Червю было легко и приятно под серенькой маской Смертушинова – как материальный носитель червиной сущности, Павел оказался весьма удачной фигурой. Сын заурядного партийного работника средней руки и учительницы русского языка, он своим сверхразумом с детства пристально внимал бессмыслице и маразму человеческого бытия. А поскольку Червь-Павел сам был бессмыслицей и маразмом, то в мире людей, особенно в ядовитом мирке партработников и учительниц, виделась ему законная цель и добыча. Как Червь, он не отдавал себе детального отчёта в разнообразии поглощаемых человеческих личностей, но как Павел стал внимательнее относиться к жертвам. Иногда, для пополнения поглотительных нюансов, он мог даже как-то посочувствовать человечку. Например, помочь с исполнением заветной мечты: машину

там в лотерею выиграть, выгодный брак обустроить или по служебной лестнице взобраться на пару ступенек. Счастливых ведь пожирать намного приятнее, чем обиженных судьбой. Счастливые сочатся зловонненьким довольством тупого разложения, смачной астральной тухлятинкой, которая делает их такими мягонькими и такими безобразно аппетитными.

Так вёл Смертушинов своё запредельное существовование, граничащее со сверхбытием древних прожорливых титанов, уничтожавших некогда миры. Но, в отличие от титанов, одержимых изначальным надматериальным безумием, Червь-Павел всегда обращался к ледяному расчёту разумного хаоса. Того хаоса, что правит убийственными силами, создающими и поглощающими вселенные не ради безумия, а ради игры.

Маленький чёрный домик за скотобойнями, затерявшийся среди ржавых помойных пустырей, втянул в себя странное багровое облако. Через какое-то время домик недолго помигал предутренней темноте мелкой желтизной окошечек. И темнота, повинуясь этому скромному сигналу, начала быстро растворяться. Завопили проснувшиеся птицы. Быстро-быстро расползлись по норам задержавшиеся ночные тени. Опять наступило то, что люди называют утром.

Заторможенные щупальца хилодушного солнца нехотя набросали на спящем лице Жудова утреннюю маску. Это тёпленькое пакостное прикосновеньице пробудило Колю. Будущие фельдшера тоже пробуждались и выбирались из кроватей. Нехорошо мучимые пивным похмельем и осознанием наступления нового дня, соседи плавали по комнате тёмными фантомами, оглашая жёлтые стены матом и отрыжкой. Кислые запахи и не менее кислые предчувствия чего-то значимого заставили Жудова встать и быстро одеться.

В туалете кого-то надсадно рвало и колотило, поэтому пописать Коля решил на улице, в палисадничке.

Несмотря на ранний час, было жарко, как в забытом на подоконнике пустом грязном аквариуме. В воздухе стоял сухой запах осыпающейся штукатурки. Мёртвый утренний свет застыл в кронах деревьев и на жёлтых стенах общежития. Навязчивое чириканье воробьёв пробудило в Коле тревожные мысли о завтраке. Завтракать было нечем.

Сжимая кулаками воздух в пустых карманах, Жудов побрёл к Смертушинову. «Хорошо, согласен я. Пусть будет половина. Ну и что? С половиной пустоты тоже, небось, неплохо. С самого детства ничего у меня не было, а тут вдруг целая половина пустоты. И Смертушинова можно понять – он ведь не Христос, не обязан даром других учить, как можно пустотой питаться…»

Жудов плохо представлял, что такое пустота. Ему чудилось нечто большое, упругое, тёмное, соблазнительно блестящее, лакомое, похожее на гигантский кусок кровавого вишнёвого желе. От этого образа текли слюнки и сладострастно сосало под ложечкой. Скорей бы… Ах, скорей бы добыть эту восхитительную вкусную пустоту… Может, ей и не наешься никогда по-настоящему, но всё равно приятно! А может, и вообще пустота эта – единственное, что есть настоящего, потому что она вечна и не изменяется. Хотя, как же не изменяется? Если Смертушинов заберёт себе половину, она ведь тогда уменьшится… Или не уменьшится?

Павел ждал Жудова. Маленький вонючий подвал чёрного домика злобно светился стеклянным огнём древней керосиновой лампы. Смертушинов торжественно плавал среди керосинового света, раскладывая на полу, в центре подвала, таинственные предметы из большого шёлкового мешка. Крысы настороженно наблюдали за происходящим из мрака. Красные глаза судорожно мерцали в подвальной прохладе, будто адские маячки.

По углам изображённого на полу квадрата Смертушинов разместил четыре замечательных предмета: череп девственницы, убитой на Пасху собственным отцом, ломкий веночек из древних лютиков, сорванных с могилы ведьмы, сморщенное сердце самоубийцы, сваренное в девяти водах и высушенное на девяти огнях, и кусок челюсти зверя-оборотня – дух разрушения всё ещё жил в обломках белых зубов.