Повесть о Ходже Насреддине (с иллюстрациями)
Шрифт:
Пустырями, закоулками он привел вора к дому старого Мамеда-Али. Укрываясь в зарослях джидовника и плюща, они подкрались к забору, заглянули в сад.
Старик был в саду, окапывал яблони. Среди них — знал Ходжа Насреддин — была одна, посаженная Ма-медомАли в день рождения дочери. По рассказам Саида, этой яблоне полагалась для красоты каждый день особая ленточка: в субботу — красная, в воскресенье — белая, в понедельник — желтая, во вторник — синяя, в среду — розовая и в четверг — зеленая. А в пятницу — праздничный день — все шесть ленточек сразу. Этот обряд придумала сама Зульфия лет десять назад и с тех пор неукоснительно соблюдала, никогда не забывая поздороваться утром со своей ровесницей и принарядить ее.
Сегодня была пятница — праздник, яблоне полагалось шесть разноцветных лент. Но где же они?… Ходжа Насреддин, сколько ни смотрел, не мог распознать среди многих яблонь — эту, единственную. Неужели Зульфия забыла?
Нет, Зульфия не забыла. Вглядевшись пристальнее, Ходжа Насреддин различил на одной яблоне неподалеку, — той самой, которую старик только что начал окапывать, — узенькую ленточку, черную.
Зульфия не забыла. Сегодня утром она простилась со своей любимицей и в память о себе оставила траурный знак.
Ходжа Насреддин на мгновение задохнулся от жалости: эта черная ленточка сказала ему больше, чем целая книга скорби. Бедная девочка, сколько она выстрадала в эти дни! Еще ни разу не видев Зульфии, ни разу не говорив с нею, он почувствовал ее близкой и дорогой, как будто по крови. Он всем сердцем делил ее горе и всем сердцем заранее отзывался на ее радость — нечаянную, которой предстояло сейчас войти от него в этот сад.
— Ты видишь черную ленточку на яблоне? — шепотом обратился он к одноглазому. — Не пройдет и четверти часа, как она заменится пышным великолепием шести разноцветных лент! Поверь мне: ради таких минут стоит жить на земле!
Одноглазый не понял: для него эта ленточка была темна не только по цвету, но и по смыслу!
— Что хочешь ты сказать?
— Смотри и понимай сам.
В саду появилась молодая хозяйка, Зульфия. Увы! — она уже не считала себя здесь хозяйкой. Печальное облако темнило ее лицо. Медлительным прощальным взглядом обвела она сад: кусты, деревья, дорожки, цветы… Ходжа Насреддин издали угадывал слезы в ее глазах.
— Смотри! — шепнул вор, толкнув Ходжу Насреддина локтем. — Кто-то еще…
Это был Саид. Не замеченный стариком, он скользнул в калитку и пробирался за кустами к Зульфие.
Она кинулась к нему навстречу.
"Ну что?" — угадал Ходжа Насреддин ее вопрос.
— Сегодня все решится, — последовал ответ. — Или будут деньги, или — бегство. Ты готова?
Зульфия отважно тряхнула головой. Да, готова!.. Она решалась не сразу, но если уж решалась, то до конца. Ходжа Насреддин залюбовался ею — смелым поворотом головы, блеском глаз.
Старик, возившийся под яблоней, оглянулся, увидел Саида и Зульфию. Он опустил голову, подумал, воткнул в землю свою мотыгу и немощной разбитой походкой, волоча ноги, направился к ним.
Саид почтительно поклонился ему.
Старик ответил. Молча. Ему было трудно говорить. И стыдно. Преодолев себя, он сказал:
— Сынок, послушай меня: уйди. Не терзай понапрасну сердца ни мне, ни Зульфие, ни себе. Она уже теперь не наша.
К дальнейшим его словам Ходже Насреддину прислушиваться было некогда.
— Скорее! — шепнул он вору. — Спрячь драгоценности под яблоней. Сверху прикрой землей. Проскользни как змея, как тень!..
Вор скользнул вниз, на ту сторону забора, в сад. И сразу — исчез, словно ушел под землю, как в глухую воду. И только по едва заметному колыханию травы над сухим, заросшим арыком Ходжа Насреддин мог приметить его движение к яблоне. Стремительное, неслышное…
Что-то мгновенно мелькнуло под яблоней — и бурьян над сухим арыком опять зашевелился в обратном направлении.
Прыгая в сад, вор зацепил ветку граната, — когда вернулся, она еще качалась.
— Что же дальше? — шепотом спросил он, весь дрожа. Не от страха, конечно, — от воровского пыла, вывернутого наизнанку.
Сад, залитый широким и ясным потоком вечернего света, после скорбных слов Мамеда-Али как будто весь потемнел, входя в ночь.
Саид ушел. В калитке — оглянулся, махнул на прощанье рукой.
Зульфия плакала.
Медленными шагами старик вернулся к яблоне.
Он взял свою мотыгу, ударил ею раз, второй, третий, переворачивая землю, сглаженную до блеска железом. Каждый пласт он разбивал обухом, затем разминал — тщательно, до последнего комочка.
Горе лежало стопудовым камнем на его старом сердце, горе погасило последний огонь в его старых глазах, но вторгнуться в его привычный ежедневный труд не могло. В труде был для Мамеда-Али корень его бытия, главная основа, которой он держался на земле. Как всегда, размеренно поднимал и опускал он тяжелую мотыгу — и ничего за стариком не нужно было ни переделывать, ни поправлять.
Что-то звякнуло под мотыгой. Старик нагнулся, долго смотрел, не видя сослепу мешочка с драгоценностями. Ходжа Насреддин мысленно кричал ему:
"Да нагнись пониже, старый крот! Бери, вот они, бери!"
Старик наконец увидел. Поднял мешочек. Развязал — и окаменел, ослепленный блеском золота, сверканием самоцветов.
Он вытряхнул драгоценности на ладонь — темную, заскорузлую, земляную. Один из браслетов упал на землю. Мамед-Али нагнулся поднять и разронял остальное. Рубиновое ожерелье скользнуло из его рук огненной змейкой, золото, падая, мягко вспыхнуло маслянистым тающим блеском, сапфиры сверкнули голубовато-льдистым звездным мерцанием, изумруды — зелеными искрами.
— Зульфия! Зульфия! — позвал старик замирающим голосом.
Она услышала, кинулась в тревоге к нему:
— Что с тобою, отец? Тебе плохо?…
И оцепенела, увидев драгоценности. За свою жизнь ей только раза два пришлось видеть золото, а самоцветы — никогда.
— Откуда это?
Старик уже опомнился, вошел в разум:
— Нашел. Вот сейчас, под яблоней… Под любимой, твоей… О Зульфия, всемогущий аллах услышал наши мольбы! Это принес нам ангел, твой ангел, Зульфия!
Ходжа Насреддин дернул одноглазого за рукав: