Повесть о Ходже Насреддине (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Именно подвигнутый высшими соображениями, я и привел сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости…
— Подожди, визирь; впредь все такие слова ты заранее пиши на бумагу и читай вслух дворцовому управителю — там, внизу. И пусть он внимательно слушает, — я прибавил ему жалованья за это.
— Дворцовому управителю слова, предназначенные для царственного слуха!..
— Вас у меня двенадцать визирей, и каждый говорит по два часа, — когда же мне спать?
— Слушаю и повинуюсь. За последний год мы отрубили не один десяток голов, благодаря чему трон укрепился…
— Вот видишь: всегда полезно!
— Не будет ли ныне еще более полезным явить пример державного милосердия? Если мы выпустим гадальщика и через глашатаев оповестим об этом всех жителей города — не будет ли справедливым предположить, что их сердца наполнятся восторгом и они радостно воскликнут: "О сколь мы счастливы, сколь благоденственны под могучей десницей нашего повелителя, обогревающего нас, подобно весеннему солнцу…"
— На бумагу, визирь, на бумагу — и туда, вниз… Дальше!
— Таким образом, трон обретает дополнительную опору — в сердцах!
— Ты, пожалуй, и прав. Но все же он опасен, этот гадальщик, если он — родственник…
— Опасность легко пресечь, о повелитель! Сначала выпустить его и объявить об этом через глашатаев. Исполнение Милосердия. А потом, через две-три недели, однажды ночью, снова его взять и незамедлительно обезглавить в моем подвале, откуда не может выйти ни один звук. Исполнение Предосторожности. Первое дело совершится явно, второе — тайно, Милосердие и Предосторожность дополнят друг друга, образуя в совокупности Величье, и воссияют, как два несравненных алмаза в короне нашего солн-цеподобного…
— Это все — туда, к управителю. Ты кончил, визирь?
— Кувшин моих ничтожных мыслей показывает дно.
— Вот хорошо, время уж — к вечеру. Твои слова меня убедили, визирь, твой замысел я одобряю.
— Милостивый взгляд повелителя возжигает светильник радости в моей груди! Сейчас я изготовлю фирман об освобождении гадальщика, а завтра с утра глашатаи возвестят по городу ханскую волю.
— Пусть будет так!
К вечеру Ходжа Насреддин в новом халате, новых сапогах и с тяжелым кошельком в поясе (дары вельможи) покинул свой плен.
Из ворот дворцовой крепости он вышел на площадь, уже подвластную вечерним теням.
Первым, кого увидел он за воротами, был жирный меняла — в парчовом халате, с ^ильдейской медной бляхой на груди, с уздечкой в руках, давно томившийся здесь в надежде проникнуть во дворец и повергнуть к стопам повелителя свою жалобу.
При появлении Ходжи Насреддина его лоснящееся от жира и пота лицо осветилось радостью.
— Тебя выпустили, гадальщик! О великое счастье — значит, мои кони вернутся ко мне! А я уж приготовил жалобу, заплатил писцу двенадцать тань-га. Вот она, — почитай, если хочешь.
— Я читаю только по-китайски.
— Здесь — несколько слов, для тебя весьма лестных; я прошу повременить с отделением твой головы от твоего туловища, пока ты не разыщешь коней, — видишь, как я о тебе забочусь!
— Еще бы не видеть, — прими за это мою благодарность, купец!
— Так пойдем продолжим гадание; может быть, ты успеешь найти коней еще до наступления ночи.
— А куда нам спешить? Я, так же как и ты, — враг торопливости. Если уж мы решили повременить с отделением моей головы от моего туловища, то почему бы нам не повременить и с розыском твоих коней?
— То есть как это — повременить с розыском коней? Ты забыл: через три дня — скачки!
— Попробуй поговорить с ханом; возможно, он тоже большой любитель повременить и отложит скачки на недельку-другую.
И, не задерживаясь долее у ворот. Ходжа Насреддин повернул в сторону базара, где уже били, рокотали барабаны, провожая солнце к закату.
— Если так, то берегись, гадальщик! — зашипел купец, перекосившись лицом. — Я знаю: ты подкуплен, и знаю, кем! Но у меня тоже есть во дворце свои люди, эти ворота откроются передо мною, и тогда — горе тебе, гадальщик, — тебе и твоему подкупителю!
Ходжа Насреддин был уже далеко и не слышал этих угроз.
По всему его пути лежали на площади косые, уступчатые иззубренные тени — словно спины сказочных чудовищ, притаившихся, чтобы схватить его; но, как очарованный принц, хранимый высшими силами, он свободно и смело шел между ними, подняв лицо к пылающему солнцу. Оно опускалось в гряду волнистых тонких облаков и заливало их ясным огнем, обещая земле на завтра горный прохладный ветер — спасенье от жгучего зноя.
А ночью, лежа в чайхане, он сквозь помост вел тихую беседу с одноглазым.
— Больше всего я радуюсь, что не обманулся в своем доверии к тебе, — говорил он, сложив ладони раковиной, чтобы голос не уходил в стороны. — Теперь скажи: почему не оказалось коней в пещере, куда они девались?
— Я не мог оставить их в пещере: кругом шныряли шпионы и начали уже шарить в каменоломне. Перед рассветом, под покровом тумана, мне удалось вывести коней и переправить в другое место — в один пустующий загородный дом…
Беседа закончилась поздно, к исходу ночи.
Выслушав подробные наставления к дальнейшему, одноглазый исчез.
Ходжа Насреддин перевернулся с живота на спину, протяжно зевнул и через минуту поднял парус сна.
Когда утром он появился на мосту Отрубленных Голов, здесь уже знали о его назначении главным гадальщиком.
Как все изменилось! Вместо обычных насмешек он встретил раболепные взгляды, льстивые речи, угодливый смех.
Костлявый старик — обладатель черепа — перебрался в другую нишу, тесную и темную, и глухо ворчал оттуда, как одряхлевший, потерявший зубы пес из конуры.
А его трое любимцев, самых приближенных и самых доверенных, еще вчера подобострастно служивших ему, уже успели отречься от него и переметнуться. С вениками и мокрыми тряпками в руках они суетились у главной ниши, готовя место новому управителю. Они поклонились Ходже Насреддину ниже всех; один выхватил коврик из его рук и расстелил в нише, второй обмахнул своей чалмой пыль с его сапог, третий подул на китайскую книгу и слегка поскреб ногтем по ее корешку, словно удаляя какую-то соринку.