Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Могилевская Софья Абрамовна

Голубые бусины от него так и покатились. Покатились, покатились прямо барыне под ноги...

Между тем пришла новая зима

Снег лёг этой зимой рано. Снежные покровы чуть ли не к концу октября сплошь устлали землю. И Волга, ещё не скованная льдами, гневно и стремительно несла свои холодные, будто свинцовые, воды между белыми, в сугробах, берегами.

Низкие тучи почти лежали на земле. Снег сыпал не переставая. И, касаясь речной воды, мгновенно сам превращался в воду.

Ветер без жалости срывал с дубов последние сухие листья.

Стала Волга лишь в середине декабря. Уж тогда наступила настоящая зима, но какая-то хмурая, безгласная, нерадостная.

В Настиной жизни пока всё шло без особых перемен. Только стала она теперь очень осторожной. Летом, не таясь и не скрываясь, бегала на представления в театр или на читки в ту знакомую ей горенку, где и теперь собирались и работали волковцы. Бывало, летом, прежде чем уйти со двора, она кому-нибудь да обязательно крикнет:

— Вернусь и про несчастную Офелину жизнь расскажу. Нам Фёдор Григорьевич обещался нынче читать пьесу про Гамлета...

Или кинет ещё в таком же роде, приветливо помашет рукой и убежит, метнув за воротами длинной русой косой.

Нет, теперь всё было по-иному. Дожидалась сумерек. Раньше чем не наступит темень, не решалась уходить, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Больше других страшилась Неонилы Степановны. А уходя, до самых глаз кутала голову в тёмный Варварин платок и, выскользнув из людской избы, пробиралась задами. Так было много дальше, но казалось ей безопаснее.

Новую пьесу Александра Петровича Сумарокова, полюбившегося Волкову писателя, привёз ему брат Иван. Привёз ещё летом из Санкт-Петербурга, когда ездил туда по заводским делам.

Так уж вышло: после открытия прошлой зимой большого театра на Никольской улице все заводские дела Фёдор Григорьевич свалил на средних братьев — Алексея и Ивана. Из всех пятерых они менее всего были привержены театру. И по обоюдному и любовному их согласию Фёдор, Гаврила и Григорий все свои силы, мысли, чувства и время стали отдавать театру, Иван же с Алексеем занялись заводами и разными торговыми делами.

И поэтому, когда пришлось летом отправиться в столицу, поехал уж не Фёдор, а Иван.

Вернувшись в Ярославль, он взахлёб рассказывал о невиданном им никогда прежде великолепии столичной жизни. О прекрасных палатах князей Черкасских, что выросли на Фонтанке. Об Аничковом дворце с садами и лабиринтом, возле которых построен новый оперный дом, взамен сгоревшего.

А как печётся царица об этом оперном доме! Недавно, говорят, отдала строгий приказ, чтобы выездная прислуга знатных особ не гасила своих факелов о стены оперного дома...

А уж актёров понаехало из разных стран видимо-невидимо. Там французская комедия играет, здесь — итальянская опера.

Рассказал Иван и о фейерверке, устроенном на Неве перед Зимним дворцом в честь какого-то торжества. Ну и фейерверк был! Столь замысловато и чудесно придуман, что приводил иных людей даже в трепет. Каскады и водопады огней низвергались с неба. Вверх летели фонтаны искр и звёзд. Чуть ли не извержение итальянского вулкана Этны показывали публике. Корона же и вензель царицы светились в небе разноцветными огнями. Искусство этого фейерверка принадлежит любимому обер-фейерверкеру государыни — господину Мартынову.

Рассказывал Иван и о царице, которую однажды видел в золотой карете со стеклянными дверцами. Белые кони галопом пронесли эту карету мимо него. Но всё же он успел заметить государыню, которая сидела внутри, вся разряженная в серебряную парчу, бриллианты и жемчуга.

Хоть слушал обо всём этом Фёдор Григорьевич с интересом и в молчании, но лишь тогда, когда Иван вытащил книжку, на которой было написано: «Семира, трагедия в пяти действиях Ал. П. Сумарокова», обрадовался по-настоящему.

Встал и обнял брата:

— Вот чем одолжил так одолжил! Лучше придумать не мог, привезя мне этот подарок...

А Иван рассказал, что о «Семире» все говорят в Петербурге, все хвалят новую трагедию Сумарокова и зачитываются ею; кадеты Шляхетного корпуса сыграли её уже при дворе, и сама императрица, посмотрев трагедию, говорят, изволила подарить сочинителю дорогую табакерку. Теперь иначе и не называют Сумарокова, как «певец Семиры»!

Новая трагедия Волкову понравилась. В «Семире», как и в других пьесах Сумарокова, кипели благородные страсти, и разум человеческий торжествовал. Любовь боролась здесь с долгом, и долг побеждал любовь. Герои умирали, не в силах пережить бесчестье...

Олег, князь Рязанский, победил и свергнул князя Киевского — Оскольда. Но сестра Оскольда, Семира, любит Ростислава, сына врага, полонившего её брата. Горький долг велит отказаться ей от любимого. Но Ростислав не хочет покинуть Семиру: он помогает Оскольду тайно бежать из плена. Собрав новую рать, Оскольд снова пытается победить врага и вновь терпит поражение. Он умирает, пронзив себя мечом. Лучше смерть, чем бесчестье!

Умирая, он просит любимую сестру Семиру:

А ты, сестра моя, не плачь, не плачь о мне, Но защищай людей в родительской стране, Которы с таковой нам верностью служили...

Не одну ночь просидел Волков, вчитываясь в новую трагедию, мысленно распределяя роли между актёрами труппы.

После долгих размышлений и колебаний роль Семиры Фёдор Григорьевич дал Насте. Веря в великую и безграничную силу искусства, он вдруг решил: Настин талант — вот то единственное, что поможет открыть девушке дорогу к её призванию! Неужели господа её, увидев, сколь она прекрасна на сцене, не позволят своей крепостной играть у них в театре!

Это решение товарищи его встретили по-разному. Ваня Нарыков, Яков Данилыч Шумской, брат Гаврила — восторженно.