Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Шрифт:
Кажется, что на весь мир сияет ослепительный солнечный свет!
Нет, не на весь. Иным сияет, это верно. Для других всё небо в тяжёлых свинцовых тучах.
Медленно он идёт, не оглядываясь на красивый барский дом, окна которого блестят ярко и весело...
Так что ж? Неужто Настя на всю свою жизнь останется в неволе? Неужто он ничего не сможет сделать?
Опустив голову, Волков идёт дальше. А навстречу брат Григорий. Бежит, машет рукой. Издали кричит:
— Федя, поспешай! Тебя в канцелярию требуют... Ваня Иконников за тобой прибежал.
Григорий уже рядом. Лицо испуганное. Глаза круглые. Говорит ему шёпотом:
— Из Санкт-Петербурга гонец прискакал. От самой Елизаветы... от царицы...
И уже совсем тихо:
— Тебя касается.
По указу царицы
Весть о нарочном, прискакавшем из Петербурга от самой царицы и не по какой-либо казённой надобности, а лишь затем, чтобы увезти из Ярославля Волкова с его актёрами, поразила всех.
Людей в канцелярии набилось великое множество. На самом виду сидел сенатский подпоручик Дашков, царицын гонец. Румяный от многодневной скачки по морозу, а ещё более от выпитой по приезде чарки, он развалился в креслах и чувствовал себя здесь первым после царицы лицом. На нём был зелёный камзол с откладным воротником, через шею — шарф, поясная портупея с сумкой. Треугольная шляпа лежала на столе, щёки его лоснились.
И ярославский воевода Михайло Бобрищев-Пушкин тоже был в канцелярии. Внутренне дивясь непонятной для него прихоти царицы, он, однако, чего прежде никогда не было, первым поклонился Волкову, когда тот вошёл.
— Вон ведь дела-то какие... — произнёс он и, словно недоумевая, развёл руками. Потом протянул Фёдору Григорьевичу указ, написанный на плотной желтоватой бумаге и скреплённый сенатской печатью. Проговорил: — Читай, брат... Про тебя писано.
А Волков уже видел — и по лицам находившихся здесь людей и по обращению воеводы, — ничего худого в этом указе для него нет.
Но читать начал с волнением. Читал же медленно и внимательно, а отдельные места пробегал глазами вторично.
«И во исполнение оного высочайшего Её Императорского величества указу Правительствующий Сенат приказали: в Ярославль отправить нарочного сенатской роты подпоручика Дашкова и велеть показанных купцов Фёдора Волкова, он же и Полушкин с братьями...»
Следующие слова указа Фёдор Григорьевич прочёл с особым вниманием и подряд два раза:
«... и кто им ещё для того как из купечества, так и из приказных и из протчих чинов потребны будут... отправить в Санкт-Петербург... в самой скорости».
Чувство радости охватило его. И радость эта росла по мере того, как он читал указ. Он был горд. Нет, не за себя — за свой театр. О них узнали в столице. Сама Елизавета пожелала видеть их спектакли!
Он сразу понял, какой простор, какая широкая дорога отныне открывается и театру и его актёрам!
И рядом с этой радостью была другая.
Ах, какой козырь теперь у него в руках!
«... и кто им для того еще потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
Так. Именно так написано в царицыном указе!
Держись, Настенька... Наша-то ведь всё-таки взяла!
Теперь покажет он этим господам Сухаревым! Пусть попробуют отказать. А он им в лицо вот этот указ. Указ самой царицы Елизаветы.
Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.
А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.
Волков улыбнулся им: всё, братцы, хорошо, лучше и быть не может!
Потом посмотрел на воеводу. Вспомнил: сколько времени, сколько сил, сколько слов потратил, пока вырвал у него позволение строить театр на Никольской улице. Нет, не словами убедил: сунул деньги.
Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:
— Ну что ж, в Петербург так в Петербург, коли на то имеется её державнейшая воля!
Перед каменной стеной
— Шутишь, милейший! Неделю? — вскричал Дашков, с возмущением взглянув на Волкова. — Для того ли я гнал сюда сломя голову, чтобы ты неделю целую собирался? В указе сказано: отправить в Санкт-Петербург в самой скорости... — Он поднял указательный палец и потряс им. Снова повторил: —В самой скорости! Понимать надо... — Затем, словно отдавал приказ, отчеканил: — Нынче одиннадцатое число. Завтрашний день вам собираться. Тринадцатого генваря на рассвете выезжаем.
Волков хотел было заспорить — да что он в самом деле! Уложить в один день декорации, костюмы, всё их театральное имущество?!
Но подумал и согласился. Сухо ответил:
— Хорошо. Выедем тринадцатого.
Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.
Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.
Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.
Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.
Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!
Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?
Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.
Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.
И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.
Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.
— Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.
В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.